Двадцатые (СИ) - Нестеров Вадим

Платить за обучение семья, естественно, не могла, поэтому у Васи был только один шанс не быть высаженным из социального лифта – иметь пятерки по всем предметам. Владелец нефтепромыслов граф Бенкендорф от щедрот жертвовал на две бесплатные стипендии, и двое самых головастых нищебродов освобождались от оплаты.

Вася Емельянов с отцом. 1912 г.

Вы заметили, что у всех персонажей этого снимка чем-то очень схожи судьбы? И вот здесь я, извините, отвлекусь и займусь тем, что некоторые мои читатели аттестуют «коммунистической пропагандой». Шутки-шутками, но вообще-то вопрос не праздный. Почти все мои герои были искренними служителями Революции, готовыми отдать все, включая жизнь, во имя торжества коммунизма. Причем не обещавшими пожертвовать, а именно что жертвовавшими в реальности – разница принципиальна.

Автор, пишущий о реальном человеке, должен его понимать. Не разделять его убеждения – это как раз вовсе не обязательно – но обязательно понимать, как он думал и почему поступал так, а не иначе. Иначе весь твой труд бессмысленен, без этого понимания невозможно написать ничего путного.

Я и сейчас не могу сказать, что я понимаю мотивацию своих героев на сто процентов – нам, живущим в сытом и безопасном мире полностью их понять вообще, наверное, невозможно. Но все равно признаюсь честно – Василий Емельянов очень мне в этом понимании помог.

По прочтении мемуаров Ядерщика (а он единственный на этой фотографии, кто оставил воспоминания) мне многое стало понятней. А поскольку мои читатели не глупее меня, я не буду играть в испорченный телефон, а просто процитирую несколько отрывков из его страшного в своей обыденности рассказа о детстве. Без каких-либо комментариев – как говорили древние римляне, разумному достаточно:

Из единственного богатства, которым обладал дед, – кучи детей вымерло восемь, четверо перебрались в Баку. Прибыли в разгар забастовочной борьбы рабочих нефтяных промыслов. Шел 1905 год.

Жить было трудно. На девяносто три копейки в день, которые отец получал, нужно было прокормить и одеть восемь человек, оплатить жилье.

За всю свою трудовую жизнь отец смог купить всего один костюм-тройку: пиджак, брюки и жилет. Это было еще перед его женитьбой. На свадьбу полагалось надевать сапоги и тройку. Все остальные годы штаны и рубахи ему шила мать. Тогда все жены рабочих были портнихами. Шить самим было много дешевле.

Родители Василия Семеновича Емельянова - С.П. и А.В. Емельяновы. 1912

Отец часто приходил с работы весь в нефти, с красными воспаленными глазами. В доме, сложенном из тесаных камней известняка, уложенного на глине, не было ни водопровода, ни канализации, ни освещения. Стояла плита, отапливаемая нефтью, на ней готовили пищу, и она же служила средством обогрева. На плите мать нагревала воду. Скорчившись в оцинкованном тазу, экономя каждую кружку воды, отец старался отмыть нефть. У него слипались пропитанные нефтью волосы. Водой удалить нефть из бороды и волос головы было невозможно, и он отмывал их керосином.

Потом, отдышавшись, он подходил ко мне и, заглядывая в мои книги и тетради, с надеждой и тоской произносил:

– Может быть, все же выучишься на писаря. Все-таки у писаря чистая работа, не то что у нас – плотников.

…

Жизнь была монотонно однообразной, и дни протекали медленно. Мне и сейчас представляется, что тогда – в 1913 и 1914 годах дни были намного длиннее.

Время мучительно долго тянулось до обеда, а от обеда до ужина. Обеды же и ужины были удивительно короткими.

В те годы я, кажется, никогда не был сытым. Поэтому, вероятно, и запомнилось это деление дня на два периода – до обеда и после обеда. Обед и ужин в нашей семье всегда состояли из одного блюда – супа или щей.

Когда вся семья собиралась за столом, мать ставила на середину стола большое эмалированное блюдо, и все сидящие деревянными ложками вычерпывали его содержимое.

Нож был один. Его клали на стол для того, чтобы резать хлеб. Впервые я получил отдельную тарелку в студенческой столовой Московской горной академии в 1921 году. До этого мне тарелкой, ножом и вилкой пользоваться не приходилось – их у нас попросту не было, а, кроме того, они и не нужны были. Такие блюда, где требовались нож и вилка, у нас в семье не готовились. В Красной Армии я ел или из солдатского котелка или из бачка – один бачок на десять человек.

На всю семью было одно полотенце. Оно висело у умывальника.

Во всех рабочих семьях пользовались самым дешевым мылом – обычно кусочком, обмылком, который оставался после стирки белья. Теперь такое мыло называется хозяйственным.

Мыло, упакованное в цветную бумагу, называлось тогда у нас «личным» или «духовым», оно было недоступно по цене. Такое мыло попадало в руки очень редко. В нашей семье только тетки иногда получали в качестве подарка на день рождения по куску такого мыла.

Зубных щеток и порошка для чистки зубов и в заводе не было – зубы никто вообще не чистил.

Добыча нефти колодезным способом. Фото Александра Мишона

Я не помню, чтобы до революции у меня или других членов семьи были когда-нибудь покупные носки или чулки. Их всегда вязала мать, она же их и штопала. Покупные были дороги. А когда носки или чулки нельзя было больше чинить, мы их распускали и сматывали нитки в клубок. Смотанная старая пряжа использовалась для вязки новых чулок.

Отец вообще не носил ни чулок, ни носков – он пользовался портянками.

– Да разве носков-то напасешься, – можно было слышать от него, когда мать предлагала связать носки для него.

Для того чтобы удлинить срок носки обуви, отец шурупами привертывал к каблукам и на подошву железные пластинки, которые он нарубал из старых бочарных обручей. Ботинки становились тяжелыми и при хождении издавали железный лязг.

Так как не все пластины хорошо закреплялись, то некоторые хлюпали и звенели, что напоминало мне звон кандалов, который я слышал как-то, когда по улице гнали арестантов.

В первые же месяцы после революции я сменил свою обувь на солдатскую, вступив добровольцем в ряды Красной гвардии, и больше уже никогда не носил обуви с «кандальным звоном».

Перед отправкой на польский фронт. Сидит (во втором ряду слева) В. Емельянов. 1920 г.

…

Голодные дни 1920 года. В семье 8 человек детей – двое совсем маленькие. Самому младшему – Косте – три года. Хлеба дают по маленькому ломтику на день. Сколько в нем – в этом кусочке? Говорили, что одна восьмая фунта. Может быть, и так. К хлебу добавить нечего. Взрослые, правда, могли еще где-то в столовой получить немного супа, но домой, кроме хлеба, принести нечего. Получаемый мною хлеб я не ел, приносил брату Косте.

Все взрослые старались растянуть полученный кусочек хлеба на целый день. Резали его на небольшие дольки и прятали.

Костя тоже прятал свои дольки, он не съедал все сразу.

До сего времени передо мной стоит образ мальчика с удивительно серьезными глазами на бледном, без кровники, лице. Он целыми днями сидел на деревянной лошади-качалке, которую соорудил ему отец и, обняв обоими ручонками шею лошади, тихо раскачивался.

Я не помню, чтобы он чего-то просил или плакал.

Дети рабочих учились терпению с пеленок.

…

Из детей – двоих спасти не удалось. Сначала умерла Нина, а затем Костя.

В нашей семье не было привычки плакать и причитать. Но я видел, как мать уголок фартука украдкой прикладывала к глазам.

Похоронив детей, отец долго ходил сумрачным.

Обычно, вернувшись с работы, умывшись и расчесав волосы, он или рассказывал о том, что у него интересного было на работе, или же просил почитать газету.

Теперь он замолк. Молча ходил по комнате, смотрел по сторонам, и мне казалось, что он ищет что-то.