Смерть в Париже - Владимир Рекшан

На Кирочной напротив дома я зашел в кафе и взял кофе с песочным пирожным. Крошки от пирожного падали на рубаху. Нож, конечно, не отличался ничем от моих и, конечно же, имел афганское происхождение. Киллер прошел хорошую афганскую школу. Будто специально мы влезли на годы в ту войну, чтобы подготовить тысячи готовых на все, знающих и умеющих производить смерть. Рядом с Никитой находился полночи больной эпилепсией афганец, способный в пьяном виде вполне зарезать друга… Убийца-одиночка. Его даже жаль, больного… Хорошая версия и, главное, лежит под руками — быстрый отчет перед общественностью, козырь и Собчаку: мол, сняли Крамарева, вот и раскрываем теперь преступления за неделю, скоро город наш станет центром Вселенной… Я дожевал пирожное и понял очевидное — делать следует первый шаг именно сегодня, и быстро. Вечером собираются все у Васина на девять дней. Значит, осталось всего несколько часов. Чем ближе к полудню, когда меня отпустил следователь, тем лучше. Для всех.

Полгода назад несравненная Надежда Цыпляева, приятельница моей минувшей жены, которую я как-то трахнул назло себе, известная своими экстравагантными выходками и блядками в правительственных сферах, влетела ко мне с огромной сумкой и, гневаясь и матерясь, потребовала оставить содержимое — несколько разноцветных пиджаков и шелковых педрильных рубашек. Она почти кричала, что не позволит использовать себя в качестве дырки, и если этот председатель подкомитета — или как его там! — боится своей жены и отказывается появляться с ней в свете, так пусть к ней и валит, а не изображает командировку в Иорданию у нее на даче, пусть повертится, засранец, объяснится перед своей законной мочалкой — куда делись подаренные ей тряпки… Я почти ничего не понял и не хотел. Надя Цыпляева — зоркая, цепкая, как клещ, не особенно-то привлекательная, на мой взгляд, — пролетела, словно тайфун, исчезла и забылась, но оставленная одежда теперь пригодится.

Я выбрал пиджак кирпичного цвета и зеленоватую рубашку, погладил, сложил в пакет. Поискал и нашел почти засохший актерский грим в мятом тюбике. «Меняй облик, чтобы потом месть не преследовала тебя, — учил старик. — Совершай новое отмщение с новым лицом».

Наконец-то пришли по-настоящему жаркие дни. Часа в два с неба упал неожиданный ливень. Горячий асфальт выпаривал лужи. Когда я открывал гараж, переодевался в его раскаленных и темных, как ад, недрах, по двору никто не проходил. Положил на колени круглое зеркальце. Долго втирал грим, стараясь стать смуглым. Старательно замазал и шрамик над бровью, после долго зачесывал волосы назад, смазывал фиксатором, чтобы держались. Перед тем как выйти на улицу, я сделал надрезы в подкладке пиджака и продел петли. Имитировать, вспоминая, движения не имело смысла, было даже опасно. «Не надо теребить знание — оно в тебе. Погубить могут только сомнения». Пиджак оказался в самый раз — на размер или два больше. Один нож повис на петле под левым рукавом, второй — тоже на петле, чуть пониже.

Я приблизительно знал место, о котором пьяно говорил Колюня. Свернув на Восстания, проехал до Некрасова и там загнал «Москвич» во двор подальше от глаз. Я не стал надевать пиджак и очки.

Какого черта бросаться в глаза! Хотя ядовитого цвета рубаха могла и запомниться.

Кафе-гриль нашлось легко, и я сперва свернул во двор, прошел проходным двором на соседнюю улицу, присматривая место для «Москвича». Уже не торопясь, но и не останавливаясь, вернулся дворами. Выкрашенные в желтое стены, бугристый с темными заплатами асфальт. Справа от арки серебрился новой жестью служебный вход. Снаружи дверь тоже могла закрываться на засов под висячий замок. Это я запомню.

Выйдя из-под арки на тротуар, я сделал ленивый шаг вправо, остановился, словно праздношатающийся, и прочел: «Кафе-гриль. Открыто с 11.00 до 23.00. Обед с 17.00 до 17.30». На моих часах стрелки показывали ровно четыре. Толкнув дверь, я оказался в неуклюжем предбаннике, слепленном без какой-либо цели. За второй дверью, собственно, и находился гриль, кафе, бар. Не имело значения. Там было пусто. Только в углу угрюмый головастик с толстой шеей и носом, поставленным не точно, хлебал, опустив глаза, из глиняного горшка. Такие крутятся возле Некрасовского рынка, подумал я и забыл.

За стойкой пусто. В комнатке наискосок виден край стола и мужская рука с печаткой на мизинце, играющая на калькуляторе. За стойкой на полке стояли бутылки «Распутин» и пустые пачки «Мальборо» домиком. Я посмотрел в меню и удивился ценам. Кофе стоил восемьсот рублей, а сомнительного вида бутерброд — тысячу. В этом, похоже, и скрывался весь фокус. Цены отпугивали посетителей. Если отсюда выносят трупы, то смысл этого пункта общественного питания в другом — крыша, место встреч-стрелок, может быть, мешок дури в подвале спрятан. Мне и не важно. Мне этот труп как повод, как наводка на осиное гнездо…

Мужчина в комнате отодвинул калькулятор и вышел. Он пробежал глазами по моему лицу, стараясь вспомнить или запомнить.

— Что вам? — спросил вполне вежливо.

— Кофе. Кофе и… И — все. Без сахара.

Худой и довольно высокий человек с несколько асимметричным лицом, тонкими, по-южному подстриженными усиками и родимым пятном в половину правой щеки. Под воротом белой с короткими рукавами рубахи золотая цепочка. Он поставил варить кофе, а я протянул тысячерублевую бумажку.

— Жара сегодня, — сказал ему, дружелюбно улыбаясь.

Буфетчик молча поставил на стойку чашку с кофе и положил сдачу. Он ушел в ту же комнату, откуда и появился, а я сел в угол.

Помещение казалось довольно грязным и запущенным. На щербатых столах вместо пепельниц стояли пустые пивные баночки, а кресла шатались. Во всяком случае, кресло шаталось подо мной. Стены чья-то умелая рука выкрасила темно-малиновой краской, та и засохла неровными мазками, словно стены забрызганы тяжелой венозной кровью. Я просидел над чашкой минут восемь-десять, выкурил две сигареты. За это время в кафе-гриль никто не зашел, и это понравилось. За стойкой и в подсобке также никто не появился. Похоже, кроме буфетчика, в это время здесь никого нет. Это тоже понравилось. «Посмотри на звезды, — говорил старик. — Они просто посылают свет на землю по прямой, и все. Прямая — самый короткий и правильный путь без сомнений». Я вышел на улицу и осмотрелся. Следовало перегнать «Москвич» на параллельную улицу, поближе к проходному двору, но не вплотную. Я так и сделал. Часы показывали 16.22. Я вернулся во двор, вошел в парадную и стал подниматься не торопясь. Из лестничных окон я видел серебряную дверь — никто не входил в нее и не выходил. Часы показывали 16.36, когда я стал так же медленно спускаться. Пиджак лежал покуда в полиэтиленовом пакете. Я достал его. Часы показывали 16.40, и я надел пиджак, ощущая приятную тяжесть подкладки и тяжесть афганских ножей на левом боку. За две минуты, с 16.42 до 16.44, лениво пересекаю двор, несколько замедляю шаг возле серебряных дверей и тяну засов — засов поддается. 16.45. Я быстро прохожу через арку и открываю дверь. Замеченную мною раньше дощечку с «Открыто» переворачиваю на «Закрыто». Ж-жж — бьется о стекло сбрендившая муха. Пахнет чем-то прокисшим. «Прямая — путь без сомнений», — говорил старик. Я нажимаю на литую ручку, и вторая дверь со вздохом приоткрывается. В помещении никого нет, и это правильно, хотя в случае чего я мог бы спросить сигарет и уйти. За стойкой спиной к ней стоит буфетчик в белой рубахе, но мне следует удостовериться, и я издаю короткий тихий шипящий, змеиный свист, и тот оборачивается. Шейные мышцы сокращаются, и вот сперва виден профиль и родимое пятно, словно контуры Африки, после — асимметрия анфаса, усики и губы, приоткрывающиеся в вопросе. «В правильном вопросе всегда скрыт ответ, — говорил старик. — Сделай ответ, сынок». Я делаю ответ с левого бока и убеждаюсь наглядно, что прямая — самый короткий, правильный путь и есть. Афганская сталь пробивает кадык, и буфетчик валится, валится, валится, медленно валится в рапиде моего зрения и чувства, валится сперва под стойку, а пальцы еще скребут, скребут, скребут, медленно скребут по поверхности, но вот и нет их… Рапид зрения. Все в прошлом. Через мгновение из комнаты — той, где калькулятор — резко вперед выпрыгивает мордоворот с прожилками на щеках — красных, лопнувших венках. Только прожилки на щеках, и все. Еще полосатая рубаха с «Лакоста» на территории сердца. Пресмыкающееся, гадина. Самый правильный путь — прямой, а ответ — в вопросе, в том ноже, что взял про запас. Лучше, когда и вопросов нет, — одни ответы. Еще один прыжок, и вот оно рядом совсем — пресмыкающееся, гадина. Задергалась, извиваясь, ударяя хвостом, рухнула на пол, растекаясь по-человечески в крови…

«Такой прием называется удар кобры», — говорил старик.

Достал очки из кармана и надел, открыл дверь и вышел в пекло в коричневом, почти красном, пиджаке, нырнул в арку и снял пиджак, стянул резиновую перчатку, потому что не дурак и смотрел кино, сунул перчатку в карман пиджака, не думая вовсе о том, как же «Лакоста» возникла там? Сел в «Москвич» и сказал себе: «Хватит», сказал своим рукам: «Хватит трястись, старик не обманул вас». Перестал трястись и включил зажигание. Поехал, соблюдая правила уличного движения, в сторону Невского и посмотрел наконец на часы — 17.00.