Девочка с камнем - Рувим Фраерман

Он снял кнут с плеча и с силой взмахнул им. Резкий звук прокатился по лугу. Две коровы, бродившие у загороженного поля, дружно бросились в сторону. Собачка затрусила к ним, но потом, раздумав, вернулась обратно.

— Много у вас коров? — спросил я, всё же стараясь завязать разговор.

— Много. С одной только колхозной фермы тридцать. И ещё хозяйские, — сказал пастух и вдруг горячо, как бы сердясь, добавил: — «Пастух», говорите вы! Что ж такое пастух? Думаете, как раньше, бобыля какого-нибудь пошлют? Не-ет, — с торжеством протянул он, — такого теперь не пошлют! Что он понимал? Ничего! А дую скотину понимаю. Я каждую траву знаю. Я ботанику Флёрова читал.

И как неожиданно он рассердился, так же неожиданно замолчал.

Потом медленно свернул цыгарку и продолжал:

— Вот вы спрашиваете, не скучно ли на этой работе, а я вам скажу: крепко я подружился с коровами. Такое я наблюдаю между ними, что вы не поверите. Вон видите ту чёрную, с одним рогом, которая к загородке бежит? До чего вредный характер у скотины! Вы думаете, чего она бежит? Травы не нашла? Нет! Зависть её мучает. Всё ей кажется: где другие коровы щиплют, там трава лучше. Так и бегает весь день. Сама плохо ест и другим мешает. Хоть к дереву её привязывай!

Я рассмеялся.

— Вы не смейтесь, я правду говорю.

Мы замолчали. Стадо паслось в тишине, и мне казалось, что кто-то с частыми вздохами без устали стрижет и стрижет траву.

Вдруг пастух с беспокойством огляделся по сторонам. Собачка тоже вскочила.

Только сейчас я хорошо разглядел её. Маленькая, с ободранными боками, она казалась жалкой. На животе её виднелись рубцы. Но жёлтые с блеском глаза из-под нависшей шерсти проницательно смотрели на пастуха.

— Где же Лысуха? — тихо, с укором спросил он.

Собачка посмотрела в сторону леса и без лая бросилась бежать. Её тело на сухих, жилистых ножках легко переносилось через бугорки, поросшие лисохвостом и белым клевером. Вскоре далеко в лесу раздался её тонкий и нервный голос.

— Неужели она приведёт корову? — недоверчиво спросил я.

— А то как же! Хоть за двадцать километров приведёт, — ответил пастух. — Нам за неё сто рублей денег и три мешка муки давали, — ласково добавил он.

— Но почему она такая облезлая? Больна, что ли?

— Нет, — неохотно ответил пастух. — Это она человека спасала.

— Кого? Вас? — живо спросил я.

— Нет.

Мальчик отвернулся, прищурил глаза, и было видно, что не хотелось ему вспоминать о собачке. Он поморщился и вдруг неожиданно сказал:

— Я ведь беспризорный был. И вовсе не меня она спасла.

Я столько знал и слышал о беспризорных, ставших учёными, писателями, инженерами, что не удивился бы, увидев их на стройке, на профессорской кафедре.

Но здесь, на лугу, с кнутом, с собачкой, лающей на коров, это мне показалось удивительным.

— Любопытная история, — сказал я.

— В том-то и дело, что истории никакой не было.

— Но всё же? — настойчиво допытывался я.

И, должно быть, так много любопытства было на моём лице и так ласков был вечер, что захотелось поговорить и пастуху.

Он сорвал сладкую травинку пырея, пожевал её и начал неохотно:

— Что же тут рассказывать? Интереса мало. Был я беспризорный, и на покражу ловчей меня не было. И не было у мужиков под руками такого камня, который бы за мной не летал. Да, собачка… Что ж она, собачка? — продолжал он тихо, вдумчиво, будто говорил сам с собой. — Долго я красть не переставал. Потом замечаю, будто мужики подобрели: бить меня меньше стали. С чего бы это, думаю? Сытей, что ли, живут? Однажды, как поспели на колхозных огородах помидоры, разбежалось нас из колонии человек десять. Дали знать в милицию. Устроили облаву, и поймал меня пастух Лысовой. Сам вызвался милиции помогать.

Сейчас я у него на квартире живу. А тогда он мне врагом показался. «Что ж это ты, — говорит, — злой травой растёшь?» Вырвался я от него и кричу ему: «Погоди, я тебе ещё покажу злую траву!» И стал он меня с тех пор бояться.

Пастух снял шлем, подставил голову под вечерний холодеющий воздух, поднял рукою со лба тонкие чёрные волосы и продолжал:

— Лежу это я раз в пшенице — опять из колонии убежал — и грызу, как тушканчик[1], зерно. А пшеница уже поспела. Но восёловский колхоз косить начал. Время было, как сейчас, перед закатом. Слышу — кончили работу косилки. Бригады по дороге прошли. Тихо стало кругом. Вдруг почудилось мне, будто кто-то по пшенице ходит. Нашарил я камень — как его туда, в поле, занесло, сам не пойму — и приподнялся чуть-чуть. Гляжу — дрохва. Птица такая. Вы её не знаете. А мне она по Дону, по Кубани хорошо знакома. Зовут её там дудаком. Ещё я маленький был, а ею очень интересовался. Хорошая птица. Прилёг я опять и удивляюсь: откуда тут, под Курском, дрохва и как она меня не заметила? Знаю, что птица пугливая, за километр к себе не подпустит. Сама она громадная, весом с барана, а голова куриная, только под бородой косички. Ах, думаю, милая, что ж это ты тут делаешь? А она клюнет что-то и отпустит, клюнет и отпустит. Слышу — мышь пискнула. Ага, значит, это её она долбит… Хорошо, думаю. Потом суслик свистнул. Она — суслика. Раз стукнет, и конец — не свистит больше. И так при мне штук десять их прикончила. А ходит по пшенице, точно по стеклу, ни одного зерна из колоса не выбьет. Вот удивительно! Хотел я подтянуться поближе, но слышу: заметила — побежала. Я — за ней. Из пшеницы ей сразу не подняться — тяжёлая, разбег нужен. Выбежала она к самым новосёловским косилкам и пустилась прямиком по жнивью. Потом повернула вправо, влево — ветра ищет взлететь. А ветра нет. Распустила крылья, хвост двадцатипёрый, намахала себе ветра малость и поднялась кое-как. А я стою и камень в руках держу. Откуда тут, думаю, дрохва? Не её это места. Птица она степная, наша, донская птица. В чём причина? Повернулся я и потихоньку пошёл вдоль жнивья и всё думаю про дрохву. С одного края солнце в пшеницу садится, с другого встает над пшеницей звезда. Гляжу я по сторонам — простор, такой простор, какой любят стрепет да дрохва. И тут я догадался. Боится дрохва межи — по ней человек ходит. А как межи не стало, дрохва и сюда пришла. Вот как, думаю, коллективизация-то повернулась.

Всё меняется… Только я не меняюсь! Только я! Иду босой, рваный, ноги себе ободрал о жнивьё. И один камень у меня в руке, а другой — на сердце. И вечер-то такой выдался — степной, синий, точно ворон.

Кончилась пшеница, начались луга, и совсем стемнело. Так вот, с камнем, я и вошёл по пояс в росу.

Слышу, коровы траву режут, комары поют. Близко речка. Над оврагом вётлы росли. И знаю я: у этих вётел всегда пастухи ночуют. Подобрался я ближе к оврагу, вижу: огонёк в ямке чуть тлеет и сидит у огня Лысовой этот, голову в дым суёт, от комаров спасается. С ним собачка, тоже в дым лезет. Забила себе нос, ничего не чует. Гляжу я на пастуха. Камня из рук не выпускаю. Вот, думаю, случай шарахнуть его камнем по башке. А злости уж той в сердце нет. Всё дрохва из головы не выходит. Но вспомнил я тут, как он меня за шиворот держал, и нацелился камнем. Однако бросить не успел. Собачка вдруг как кинется! Хотела, должно быть, на меня, да бывает, видно, и у собак промах — так на угли животом и легла. Вот оно что, — в раздумье закончил пастух.

Он замолчал, шумно вздохнул, покрутил головой, словно дивясь своему собственному рассказу. В это время тонкий лай собачки раздался в лесу совсем рядом. Послышался топот среди молодых дубков, и на опушку, где торчали из земли широкие листья ландышей, рос горицвет и ветреница, выбежала мышастого цвета корова. Вымя её грузно раскачивалось. А собачка с тихим визгом примчалась к пастуху. Она дрожала от возбуждения. Пастух поднял её и, покачав на руках, как ребёнка, зашагал с ней взад и вперёд.

— Что же дальше?

— Дальше что же? — ответил пастух, продолжая ходить. — Вот видите, в колхоз меня приняли, стадо доверили. А это дело важное, — с гордостью заметил он, блестя живыми и смышлёными глазами.

Собачка на руках его уже успокоилась, просилась на землю, сучила лапами, царапала гимнастёрку. Но он её не пускал и все ходил взад и вперёд.

Я поднялся и тоже зашагал рядом.

— Как же её зовут? — спросил я, поглаживая собачку по спине.

— А зовут её Жу-лик, — протяжно сказал пастух.

— Как же можно такую собаку Жуликом называть?

Пастух остановился и спустил собачку на землю. Он был сам изумлён.

— Жулик, Жулик… — бормотал он, точно в первый раз слышал это имя. Потом нахмурился и сказал: — Меня самого не лучше звали. Клички-то у нас старые.

Он сердито щёлкнул кнутом и, забыв про меня, задумался, опустив глаза к земле. И кнут его, улёгшись, точно змея, на траве, как бы тоже задумался.

А за рожью, медленно тлея, догорела заря, зазеленело небо, ласковый сумрак принёс густой травянистый запах, и потом сразу, как стена, встала и затихла ночь.

1936