Привычка ненавидеть (СИ) - Саммер Катя

Главное правило условного срока — исправление осужденного. А этот осужденный ни черта не хочет исправляться! Ему будто бы все равно. Иногда мне кажется, что он намеренно ищет неприятностей, пока я извожу себя, беспокоясь за него.

В чем была, прыгаю в «Конверсы» и вылетаю из дома. Даже без ключей. И мой забег по району напоминает девять кругов ада по Данте. Я ношусь по дворам, заглядываю на детскую площадку, рыскаю между рядов с алкоголем в местном магазине. За каждым углом, где я снова не нахожу отца, меня ждет очередная невыносимо болючая порция разочарования. В наливайке его тоже нет.У озера только пару машин, в которых, скорее всего, занимаются сексом. На остановке гуляет ветер.

Мне кажется, что вся моя истерика длится один сумасшедший миг, на деле же я успеваю вспотеть, чтобы потом замерзнуть. А когда смотрю на часы, оказывается, что прошел уже целый час. Отчаяние накрывает меня с головой. Я сдуваюсь, обнимаю себя, только бы не рассыпаться, и волочу ноги домой. Со стопроцентной точностью собираюсь сделать кофе и сторожить папу на крыльце хоть до утра — если он ведет себя, как ребенок, мне придется быть взрослой за двоих. Но меня очень внезапно окликают.

— Мне кажется или это Ланская?

— Да она это, дебил!

— Мика!

Я поднимаю голову, застываю, оценивая обстановку, и вся накопленная злость просится наружу. Прямо в сторону компании гиен.

— Эй, Мишель! Зайка, иди к нам! — слащаво и заискивающе зовет меня Остроумов.

Будто интонация что-то изменит. Будто я тупая и поверю ему.

Взгляд скользит с его лохматой головы на захлебывающегося смехом Книжника, который хлопает по плечу еще одного их мерзкого дружка, Мирона Давыдова, а затем стопорится на нем. На Бессонове, что стоит чуть в стороне ото всех и с надменным видом созерцает происходящее.

Ненавижу.

Я ненавижу их всех! За все! Потому что они издеваются надо мной, потому что кичатся силой, которой у них по природе больше. Потому что они все отвратительные бесхребетные животные, которые ходят перед их любимым Бесом на задних лапках. Я ненавижу его самого за то, что он их всех натравил на меня и никак это не остановит. Возникает такое острое желание вызвать полицию, что я почти наяву вижу, как этих дураков разгонят по домам. А может, мне особенно повезет и кого-то даже свозят на экскурсию в обезьянник. Но из-за папы этого делать нельзя. Это злит особенно сильно.

Сердце бьется быстрее, к щекам приливает кровь, тело вытягивается струной. Я не знаю, что им от меня нужно, но прятаться негде — чтобы зайти домой, я все равно должна пробраться мимо них. Нельзя давать слабину.

— Чего тебе? — бросаю, точно плевок, замерев в паре метров от Остроумова и компании. Я остаюсь по нашу сторону низкого забора вокруг клумбы, будто земля по волшебству подарит мне сил. Смешно, но сейчас, когда передо мной целая толпа голодных волков, я поверю во что угодно.

Хотя половина из них больше напоминает пьяных свиней.

— Ауч! Полегче, малыш, — Остроумов изображает, что моя резкость поразила его в самое сердце. — Не дело такой милашке бродить ночами одной.

— Я пошла, — не собираясь слушать бред от парня, который еще позавчера ставил мне подножки, я отворачиваюсь и изо всех сил стараюсь не смотреть на Бессонова, прожигающего меня взглядом.

Я не могу больше видеть его глаза, и так все время чувствую проклятую вину из-за Наташи.

— Стой! Мишель, ну стой, хорошая! — Остроумов так резко хватает меня за локоть, что я пугаюсь и изо всех сил с разворота бью коленом ему в пах.

Черт. Это плохо. Если я и могла избежать проблем, то теперь я их себе точно нажила.

— Блять, — наклонившись, рычит тот.

— Сав, — рыпается к нему Книжник, но Остроумов его тормозит.

— Норм, все нормально, — он упирается ладонями в колени и смотрит на меня снизу вверх из-за кудрявой челки, — мы, наверное, не с того начали. Но я повторю предложение присоединиться к нам.

— Издеваешься? — по-прежнему не понимаю я. Почему они не оставят меня в покое?

— Давай, — он поправляет ширинку и выдыхает через губы трубочкой, — сыграем в «Правду или действие». Или бутылочку. Нам скучно.

— Так играйте сами, у вас для бутылочки как раз подходящая компания. — Я ухмыляюсь. Мне страшно, но я смеюсь.

— Тогда бирпонг? Пацаны там как раз готовят стол.

— Я хороша в настольном теннисе, но нет.

— Может, пора зарыть топор войны? Бессоныш не против, да?

Я отказываюсь смотреть в его сторону, но и без того знаю, что он против. А вот что задумал Остроумов, не понимаю. Он всегда выпендривается больше всех. Если другие вторят Бессонову, слушая каждое его слово, то этот вечно делает все поперек. Как они вообще дружат? С такими друзьями и врагов не нужно. Неужели этого никто не замечает?

Еле удерживаю себя на месте, чтобы не начать пятиться, когда Остроумов вдруг наступает, подходит ближе и убирает выбившуюся из моего хвоста прядь за ухо. В свете фонаря его глаза опасно блестят. Модная щетина и браслеты, белая футболка и рваные джинсы — вот и весь Остроумов. Девочки таскаются за ним не меньше, чем за Бессоновым, но на меня его неповторимый (дешевый) шарм не действует.

Наверное, это все закончилось бы в ту же минуту. Я уже готова уходить, наплевав на предложение фальшивого мира и надежду на беспечную университетскую жизнь. Но все меняется в один миг. Я ловлю на дороге тень, и меня прошибает пот. Боже, как я не догадалась проверить заброшенку? Из окна машины, которая стоит через пару домов, ненадолго выбирается тело и прячется вновь.

На старом «Опеле» спущены колеса и разбиты фары — папин знакомый около года назад переехал из-за работы в Грузию и оставил ему ключи, чтобы при необходимости показать машину покупателям. Покупателей не нашлось. Машина продолжила стоять на дороге мертвым грузом. И папа в ней иногда выпивал и спал. Почему я забыла об этом, не знаю. Мне до ужаса страшно, что кто-то из волков увидит его, поэтому я делаю то, что первое приходит в голову.

— Хорошо, пойдем, — говорю и тяну Остроумова за рукав мимо Бессонова и толпы. Нужно как можно быстрее увести их всех с улицы, чтобы никто не додумался, не увидел… Чего бы это ни стоило.

— Воу-воу, какая прыть! — ржут за спиной.

— Детка, я завелся!

— Ноги ее не будет в моем доме, — громом разносится по округе грубый голос. Он режет воздух, как гильотина.

И это даже не восклицание, не повышенный тон, не приказ, но все замирают, как безвольные фигуры на шахматной доске, и ждут решения Его Величества. Что в Бессонове такого? Почему я вместе с остальными не смею сделать шаг?

Но Остроумов подталкивает меня вперед.

— Тогда мы пойдем на задний двор. — Плевать он хотел на вожака, и я не пойму, нравится мне это в нем или бесит только сильнее. Нет, ну а почему он тогда послушно докапывался до меня по указке Бессонова? — Пацаны, вытащите стол на улицу?

Когда я переступаю порог соседского дома, взгляды устремляются в мою сторону. Все пялятся на нас, пока мы пересекаем коридор и оказываемся там, где я часто наблюдала Яна — бассейн, турники и теперь теннисный стол.

— Условия, — озвучиваю я.

Остроумов ухмыляется, а я чувствую на себе тяжесть внимания. Со спины наступают те, кто вышел из дома следом за нами.

— Зайка, я на твоей стороне. — Он касается моего плеча, но я дергаю им, сбрасывая его ладонь.

— Я тебе не верю, — произношу насколько могу спокойно. Это не шоу для всех, просто не хочу, чтобы Остроумов думал, что я попалась на такой топорный крючок. — Вы еще вчера издевались надо мной.

— А сегодня заметили, какая ты милашка! — широко улыбается он, пока другие подозрительно молчат. — Не суть. Сыграем пара на пару. Условия? Если ты выиграешь, тебя перестанут донимать, так, Бес?

Я с трудом не вздрагиваю от его прозвища. Специально же не смотрела вокруг в надежде, что он плюнул на этот цирк и не пошел с толпой.

— Проиграешь — целуешь нашего мачо, — не дожидаясь ответа Бессонова, заявляет Остроумов.