Путешествие в бескрайнюю плоть - Ринат Валиуллин

– Да, чтобы докопаться до истины, надо столько соврать.

– Может и вырвать от такого количества? А ты мне так часто врёшь?

– Постоянно. Это происходит неосознанно. Женщины не любят правду, правда – это скучно и холодно.

– И когда ты мне соврал в последний раз?

– Когда сказал, что люблю. На самом деле я люблю не столько тебя, сколько это состояние. Люблю тебя любить.

– Ты как представляешь себе это чувство?

– Мне кажется, это такая эйфория, которая не даёт тебе заснуть, даже когда очень хочется, а после не даёт проснуться, потому что любить так же приятно, как спать.

– Когда хочется, вообще трудно заснуть.

– Так это сон или бессонница?

– Скорее, снотворное и дифибриллятор в одном флаконе. Увидела любимого – словно взяла флакончик, поцеловала – словно подушилась.

– А ты когда-нибудь любила по-настоящему?

– Только по-прошлому.

– Ну и как там, в прошлом?

– Любовь по-прошлому мертва.

– Так ты меня не любишь?

– Нет, конечно.

– Значит, мы оба не любим. Ну-ка, возвращай мои игрушки.

– А ты гони девственность.

– Я не брал.

– Где же я её потеряла?

– Я этого не знаю.

– За что я люблю такого урода?

– За отсутствие.

– За отсутствие чего?

– Красоты. Уродов любят за отсутствие красоты. Красота мешает сосредоточиться, отвлекает от самой сути человека.

– Спорно, не такой уж ты и урод, даже не уродственник ещё, хотя насчёт отсутствия очень верно, именно когда тебя нет рядом, я понимаю, что люблю, что любовь волочится за мной, как парашют за романтичным разведчиком.

– А как же сейчас, в этот момент?

– И сейчас тоже, только неосознанно, вот ты врёшь неосознанно а я – люблю, потому что нет времени осознать.

– Кто бы сомневался, что ты меня любишь.

– Да вот бабушка на нас смотрит, мне кажется, она сомневается.

– Бабушки всегда сомневаются, иначе бы не дожили.

– Ты ещё и дерзкий.

– Да нет, я плюшевый и подкаблучный.

– Что ты имеешь против ретро?

– Ничего, они меня уравновешивают и среднюю продолжительность жизни. Чтобы она совсем не рухнула.

– Я поняла, давно научилась уже понимать твои шутки.

– Ура, может скоро начнёшь и смеяться.

– Чёрт, тяжело мне с тобой будет.

– Зато можно всегда погладить, а когда я уеду, будешь гладить мои письма.

– Поцелуй меня.

– Зачем?

– Я так хочу.

– А я хочу в грудь.

– Что, прямо сейчас?

– Что тебя смущает? Эскалатор, люди?

– Ты.

– Закрывай глаза, всё, нет никого, только мои губы.

– Почему люди так любят целоваться в метро?

– Я бы сказал: почему люди так любят, любят так, любят на людях?

– А как им ещё любить?

– Легче, без страданий, без давления, без чувств.

– Чувства трудно контролировать.

– Но ты, похоже, уже научилась? Забрала свои губы в тот самый момент, когда эскалатор был на финише.

– Я же чувствительная, – её слова утонули в шуме подъехавшей электрички.

Тюбик вагона выдавил в вестибюль метро тёмную пасту людей, человечество спешило, оно не замечало. Время – единственный фактор, который действует в час пик, его мало, опять мало, оно было съедено работой, и хотелось как можно больше выкроить его для дома. Люди проходили мимо нас, мимо женщины с ребёнком на руках, которая сидела на полу, облокотившись на стену с мольбой картона, что её младенцу нужны срочно деньги на операцию, маску скорби подчёркивало тёмно-зелёное пальто. Только в её глазах со вселенской пустотой времени была целая вечность, там время остановилось.

Мэри положила ей в ладонь несколько монет.

– Эти люди постоянно вызывают во мне жалость. Как с этим бороться, я не знаю.

– Чтобы побороть в себе чувство, надо ему проиграть. Мадонна с младенцем в метро вызывает сочувствие, даже Леонардо да Винчи прослезился бы, глядя на это и разочаровался бы, узнав, как их здесь много.

– Хватило бы и для Рафаэля, и для Микеланджело.

– Классический сюжет, многим этот образ близок, не только тебе.

– Так вот откуда столько религий, если считать что у каждой в руках – будущий бог.

«Осторожно, двери закрываются», – произнёс космический голос.

– Как ты думаешь, двери – это то, что закрывается или открывается?

– То, что хлопает. Двери захлопали в ладоши. А нам далеко ехать?

– До конечной.

– Не любишь метро?

– Не очень.

– Почему?

– Здесь нельзя прислоняться.

– Практически невозможно, теперь со слонами в метро не пускают.

– Странно, что надписи ещё остались. На самом деле, люди в метро мне тоже не нравятся. Что-то с ними происходит на глубине шестидесяти метров под землёй. Они превращаются в каких-то кротов, скучных и замкнутых.

– А ты в метро когда-нибудь знакомился?

– Бывало, но как-то мимо. Обычно всё ограничивается взглядами или их размножением. Я где-то прочёл недавно, что если девушка посмотрела три раза, то можно смело предложить ей кофе, если четыре – кино, если пять – раздавить с ней сухое.

– А если шесть?

– По-моему, поцеловать. Если семь – можно рассчитывать на телефон, ну и так далее.

– А вдруг у неё скрытое косоглазие?

– Только на это и надежда.

– Бежать после какого?

– Думаю, после десятого надо делать ноги.

– Я убегаю раньше.

– Разве тебе не приятно, когда строят глазки в метро, на тебя обращают внимание?

– Я же тебе говорила, что не люблю метро. Может, за это не люблю ещё больше. За повышенное внимание со стороны человечества. Его прикосновение меня раздражает, ведь я с ним не так близко знакома.

– Значит, ты не согласна с этой статистикой?

– Нет, хотя можно проверить. Выбери себе жертву из вагона, и считай взгляды.

– Ты серьёзно?

– А что, надо же проверить силу твоего очарования.

– Ладно, вот та молодая брюнетка с цветами на руках.

– Эта? Конечно, ты прекрасен и всё такое, но мне кажется, у тебя здесь никаких шансов. Видно же, что девушка едет со свидания и она вполне счастлива.

– Нет шансов – это мой конёк, с тобой у меня их тоже почти не было, всё-таки мы с тобой из разных сословий.

Ещё только втекая в вагон, я уже заметил эту девушку, да и как было не оценить человека с цветами? Однако и она давно пристально наблюдала за нами, но Мэри до этого стояла спиной к сцене и не могла заметить этой перестрелки. Сколько уж там набралось взглядов, я не считал, только подошёл к ней на следующей станции, поздоровался и поцеловал. Мы перекинулись парой фраз и вместе вышли из вагона, когда он распахнул двери.

Мэри была в шоке. Она зардела, словно небо на закате, и не знала как себя вести и куда себя вести.

Мне хотелось смеяться над собой: какого я сюда полез? Вот придурок. У меня же была такая прекрасная возможность струсить, но смех переходил в немое рыдание, самобичевание, и снова в жалость к самому себе, мёртвую, как тишина. Меркнет ум. Как это тревожно – не чувствовать своего тела… Разбирая беспорядок в своей коробке, сумятицу в черепе, внесённую страхом близкой смерти, я пытался сосредоточиться, выделить главное, но выделялся только пот недомогания на лбу, невозможности невозможного. Абсурдность ситуации резала лезвием больно и беспощадно: как будто тебя втянули в безобидную настольную игру со смертельным исходом. Старался нашарить воспалённым сознанием почву в своих полушариях, ключ спасения в глубоком кармане тьмы. Извлекая оттуда связи с теми живыми и здоровыми, ничего не подозревающими людьми, но они ещё сильнее отдаляли от веры в освобождение.

Вот уже несколько часов я лежу в комнате без стен, без потолка, просто я их не вижу. Жду. Только я и настольная лампа моего сознания, я пишу письма, одно за другим, всем, кто мне дорог и каждую минуту отправляю телеграммы тем, кого ненавижу, о том, что они мне больше неинтересны, чтобы больше не писали и забыли мой адрес, что мир – всё ещё война, и что если даже они мне напишут, я не успею им ответить, потому что они будут убиты. Мир – это и есть война, из-за которого весь сыр-бор.

Ничто так не отвлекает от смерти, как письма, думаю, она на меня за это не обидится. Тем, у кого не было на это слов, оставляли вместо букв цифры. Завещание. Они-то знали, чем близких порадовать и всё ещё хотели быть добрыми. Быть добрым – какое заблуждение, какая могила. Это понятие слишком круглое и добавить нечего, всё равно скатится.

Я понял, что единственный способ выжить здесь – это представить, что все остальные вымерли, тем более, что я их больше никогда не увижу. И я стал хоронить всех друзей, близких одного за другим, и я начал представлять то, что мог бы назвать мёртвым представлением, представлением мёртвых. Ни грусти, ни печали, просто так получилось, люди прощались и уходили. Я умру последним, и никто не заметит этого, только пуки не более, я должен был к этому сам привыкнуть.

«Привет, мам, у меня всё не очень. Я знаю, что если ты получишь это письмо, ты будешь плакать сильнее, чем я сейчас, я никогда не любил твои слёзы так, как ты мои, успокаивая, и сейчас они покажутся сладкой росой по сравнению с горечью твоих рыданий. Не смогу, мне нечем тебя успокоить. Может, время, которое для меня, того, что ещё держится за край жизни, остановилось, я никогда её так не любил, как сейчас, я никогда так не любил тебя, как, оказывается, умею любить. Останови меня, я уже пасу свои сухие слёзы, они скатываются горячими камнями по вискам. Я всегда думал, что смерть – это далеко, не со мной.