Долгие сумерки путника - Абель Поссе

Я не могу рассказать Лусинде о своих переживаниях так, как я это делаю, доверяясь перу в эти долгие спокойные дни странствия по бумаге. Но Лусинда заставляет меня вспоминать более или менее по порядку, следуя тому, что написано мною в «Кораблекрушениях». Мне все в них кажется эпизодическим, чисто внешним. Там только факты, как и надо писать для Трибунала Индий или дня императора (или для самой Лусинды, такой стыдливой девушки). Другие обязывают нас молчать. Истина требует одиночества и сдержанности, если не хочешь угодить на костер.

Мы так чужды всего человеческого, что все интимное и правдивое становится греховным.

— В то же время сверчок, простой сверчок, может спасти флот, — говорю я Лусинде, и она смотрит на меня с удивлением. Она смеется. На щеке у нее восхитительная родинка, вокруг которой образуется ямочка.

Тогда я рассказываю историю, произошедшую с кораблями моего флота, когда я был аделантадо и генерал-капитаном Рио-де-ла-Платы.

Случилось так, что один наш юнга, почти мальчик, по имени Сандоваль тайно принес на судно сверчка. Детская шалость, ведь запрещено приносить на борт живность, кроме той, что обычно путешествует с людьми. С лихвой достаточно нам тараканов, блох, вшей и неизменных крыс, которые чаще всего кончают свой век, служа резервом съестного для спасения от голодной смерти команды перед достижением благодатного берега.

Сандовалито спрятал сверчка в пазе шпангоута и когда захотел достать его, то не нашел. Наверно, подумал он, сверчок выскочил через борт, чтобы спастись от человеческой вони.

После двухмесячного плавания мы подошли к северному берегу Бразилии, где растет цезальпиния[57]. Сильный попутный ветер гнал нас на юг. В тишине темной ночи слышались только шаги матросов и разные другие звуки на палубе (хлопанье парусов, свист усилившегося к рассвету ветра между шкотами, ржанье лошадей, которым не спалось), но вот в трюме со стороны кормы настойчиво застрекотал сверчок. Нам всем показался этот стрекот особенно громким. Насекомое не только не покончило с собой и не издохло, оно выжило вопреки голоду и качке. И тут старик Беналькасар, хоть и окрещенный, но с еврейской смекалкой, встряхнувшись ото сна, вскочил и принялся будить матросов, поднял на ноги дежурных… «Сверчок поет только на суше! Здесь опасно!» Проснулся от тревожных криков матрос на марсе. Стали смотреть направо, налево и вскоре увидели сквозь завесу тумана северные рифы Бразилии на расстоянии выстрела из аркебуза.

Оказалось, лоцман вел судно неправильно — у него были неверно отмечены на карте очертания суши, и он полагал, что находится в открытом море. Немедля дали выстрел из бомбарды, чтобы с флагманского судна предупредить остальные суда, и так удалось выправить курс, мы выплыли в открытое море, вместо того чтобы угодить в опасные прибрежные течения.

— Сверчок! Сверчок!

Мы устроили представление. Дали сверчку теплого вина с сахаром. Попытались надеть на него маленькую золоченую коронку и плащик из красного бархата.

Сверчок, не обращая внимания на почести, продолжал петь, пока все наши суда окончательно не вышли в безопасные воды.

Несколько дней спустя, когда мы спустились на берег за пресной водой и за съедобными побегами пальмы хамеропс, я приказал отнести сверчка на землю, чтобы наградить его чем только он пожелает. Он заслужил нашу величайшую благодарность. Но его не могли найти…

Лусинда весело смеялась, и я чувствовал подъем, будто внезапно помолодел.

Так распорядился случай, или такова была таинственная воля Господа. Сверчок спас тридцать знатных кабальеро и четыреста матросов, уж не говоря о судах, стоивших мне всего родового состояния.

Я хотел объяснить Лусинде, что есть существа обездоленные, люди без сверчков. И такой была участь злополучного Панфило Нарваэса…

Свой ораторский успех у Лусинды я закрепил, прочитав ей куплет, услышанный от одного из поэтов, сидевших за веселым столом маркиза Брадомина:

Есть музыка без смысла, звон пустой,Сверчка она напоминает пенье,И мое сердце в сладком умиленьеСверчком проснулось с нынешней зарей.

Мое первое кораблекрушение, начало всех дальнейших крушений, произошло из-за того, что я, на свою беду, послушался человека, потерпевшего катастрофу. Получилось, как если бы слепой пошел вслед за слепым, каковым был Панфило Нарваэс. То, что я рассказал о несчастье у острова Мальадо, было финалом цепи морских бедствий, начавшихся еще когда мы отплывали из Санлукара-де-Баррамеды[58].

У Панфило Нарваэса была злая звезда, и вдобавок он избрал в жизни опасную дорогу ненависти. Навязчивой идеей его жизни было превзойти, победить и уничтожить Эрнана Кортеса, на которого была направлена эта постоянная и изобретательная враждебность прирожденного подлеца. Однажды он задумал изничтожить Кортеса посредством правосудия, в другой раз — кинжалом убийц, позднее — с помощью дьявольских заговоров. Но обычно он нападал открыто, как разъяренный бык, ослепленный собственной кровью и оводами ненависти.

Нарваэс был груб, отважен и неудачлив. Странно, что теперь, по прошествии стольких лет, мне представляются его лицо и жесты в момент смерти, когда он тонул. А ведь я в это время находился на расстоянии нескольких миль, спасая собственную шкуру от зеленых морских объятий. Я не вспоминаю его на капитанском мостике на корме, в шляпе с султаном из перьев тропических птиц, но вижу его выпученные глаза и отчаянный взгляд тонущего человека, борющегося с неизбежной судьбой.

Мне не повезло. Из-за того, что некоторые близкие моей влиятельной семье люди знали его, я записался в эту экспедицию, ставшую моим первым боевым крещением в Индиях.

Нарваэс потерпел поражение от Кортеса в схватке, где завоеватель Мексики потерял только двух человек. Нарваэсу ничего другого не оставалось, как искать себе собственную Мексику. Он был в этом так упорен, что в короткий срок сумел снарядить значительную флотилию. Его Мексикой должна была стать Флорида с ее тайными городами, полными золота. Он тоже собирался победить великого туземного императора, иметь своих марин[59], уничтожить языческих идолов и быть принятым у великого императора Карла V.

Несмотря на мою молодость и скудные военные заслуги, мои влиятельные связи помогли мне записаться казначеем и главным альгвасилом — я, по сути, стал вторым лицом во флоте.

Мы отчалили 17 июня 1527 года, и я недаром упоминаю эту дату. Тогда еще не дошли до нас слухи о зверствах, учиненных в Риме месяцем раньше. Мы не могли знать, что уезжаем, уже проклятые волей Божьей.

И май и июнь в тот год были жаркие. Стояла прекрасная погода, какой я за всю жизнь не упомню. Я уже почитал себя конкистадором, и восторг мой был безграничен. То были дни любовных страданий, чувственных наслаждений с моей цыганочкой из Трианы — она даже хотела переодеться юнгой и в таком виде предстать перед контролем на пристани Контрактов. Чувствуя ее запах на своем теле, я отправился на наши суда заниматься погрузкой. Крики грузчиков, скрип лебедок, ритмические возгласы «арра! арра!» рабов-мавров, тянувших корабельные канаты при подъеме грузов, — прекраснейшая музыка, какую я слышал в долгой своей жизни. Это была пора, когда молодость подымает паруса и пускается в море, не считаясь со временем. Пора, когда покидаешь рутинную жизнь и устремляешься к тайне.

За два дня до отплытия прибыла повозка, запряженная волами, с моими причиндалами богача конкистадора, настроенного скорее расположиться во дворце Моктесумы, чем завоевывать его мечом и ратным трудом. Я увидел, как поднимается на тросе зеленый флорентийский сундук с новенькими доспехами, подаренными матерью, которые суждено было обновить разве что какому-нибудь изящному дельфину Флориды. Пачки книг с произведениями классиков, книги из Саламанки, Библия деда Педро де Веры Грозного и даже навощенные коробки с чистой бумагой для будущей хроники и — конечно же — моей эпической поэмы. Хорошо проконопаченный шкаф с нарядной одеждой для тропиков, густо пахнувшей розмарином и апельсинной коркой, насыпанной моими тетушками. И бочонок с оливками, сыры, сдобренные красным перцем, вина, лесные и грецкие орехи из Эстремадуры и забавный розовый пакет с цукатами и мармеладом, приготовленными Петронилой и хересскими служанками под строжайшим надзором матушки.

Пять кораблей и шестьсот человек отчалили в июне, а суждено было остаться лишь пятнадцати или двадцати бедолагам, кто голый, кто в лохмотьях после последнего кораблекрушения 5 ноября, о котором я рассказал.

Мы пренебрегли гороскопами, предсказаниями астрологов и гадателей. Мы доверчиво отплыли, не зная, что безобразному и упорному Нарваэсу будет назначено судьбой расплатиться за разграбление Рима. Когда мы прощались с ароматом жасмина и флердоранжа садов Алькасара, Рим полнился зловонием крови и дыма пожаров. Лишь много времени спустя мы узнали о пленении Святого Отца, о бесчинствах и пьянстве ландскнехтов, наемников и двухтысячного войска испанцев. Узнали о том, что были вскрыты усыпальницы святых и патриархов, оскорблены и осквернены реликвии. Распятия и дарохранительницы служили мишенями для аркебузов. Насиловали монахинь и даже собирались продать их потом мавританским торговцам в Алжире.