День Литературы 149 (1 2008) - Газета Литературы

Довоенное время оставило у меня смутное ощущение праздника, исходящее от всего, что окружало меня: радостные лица людей, их весёлая суетливость, игры и купания в небольшой речушке, поездка на военной подводе в Спасск… Но это всего лишь ощущения, а не запомнившиеся подробности. В памяти остались два-три эпизода, и один из них связан с хлебом.

…Большой обеденный стол. За ним сидят отец с дедушкой, ещё трое взрослых и четверо или пятеро детей. Мама подаёт на стол большое блюдо с блинами, одну миску со сметаной, вторую — с растопленным сливочным маслом и третью — с мёдом. Каждому ставит бокалы под чай и тарелочки для блинов. Потом садится рядом с отцом. Никто не приступает к еде, пока дедушка не возьмёт первый блин. Однако он молчит и строго смотрит на мать. Немного выжидает и ворчливо говорит:

— А хлеб кто будет подавать? Полевик?

Мать весело отбивается:

— Помилуй, папа! Какой хлеб к блинам? Кто же его будет есть?

— А ты поставь! — не унимается дедушка. — Не твоё дело. Хлеб завсегда должен стоять на столе. Или мы звери какие? Лишь бы брюхо набить. От хлеба идёт лад и духовитость. Он, батюшка, всему остальному смысл придаёт. Бог на стене, а хлеб на столе.

Мать ставит в центр стола неразрезанный круглый хлеб и солонку и он возвышается над блинами и чашками с чаем. Дедушка берёт первый блин с блюда, кладёт себе на тарелку и ложкой, торчащей в сметане, переносит в центр блина белый, поблёскивающий матовым светом, кусочек облака.

И тогда все принимаются за чай с блинами. Хлеб никто не трогает, но поглядывают на него с почтительной нежностью. Разговор за столом как-то меняется, всё больше о чём-то важном…

Я не помню вкуса довоенного хлеба, но впоследствии не однажды слышал, что хлеб стал совсем не такой, как довоенный, и называли сорта хлеба — пшеничный, пеклеванный, тминный, ржаные пампушки, ситный и ещё, и ещё, названия которых я не запомнил. Хлеб военного времени, конечно, был другим и несравненно хуже, выпеченный наспех из теста, где муки было едва ли половина. А вторая часть была из добавок молотых круп, сухих трав, крапивы и Бог весть чего ещё. Но и после войны, спустя лет двадцать, можно было услышать:

— А вот до войны был хлеб! За версту доносился его духмяный запах.

И я подозреваю, что память людей хранила не столько вкус и запах довоенного хлеба, сколько его корневую сокровенность той одухотворённой жизни.

2.

С началом войны семьям военных предложили эвакуироваться, по возможности, в удалённые от границы области: ожидали нападения японцев. И мать с нами, тремя детьми, из которых я был старший, перебралась в родовые сибирские места, где жили бабушка, сёстры и братья матери и отца и другая родня, где могилы предков. Ачинск, Боготол, Назарово, Сарала, Тюхтет — сибирская глушь со своим особым жизненным укладом, традициями хозяйствования и своей судьбой.

Рассуждения о русской деревне, как о какой-то целостной категории России, поверхностны и зачастую ошибочны. В действительности не существует такого единого понятия, как русская деревня.

Она очень разная по своему укладу, старым и новым традициям, по корневым отличиям, по говору и, наконец, по тем землям и по тому климату, которые определяют цену хлеба насущного.

У русских деревень нет единого лица, нет общего промыслительного труда, каждая деревня, село или станица свой несёт крест. По-разному жили и по-разному складывались судьбы поморских посёлков и рязанских деревень, кубанских станиц и сибирских сёл. По-разному даже в пределах одной области. Нередко бывало, что голод разорял деревни одних областей, минуя или едва касаясь других. Коллективизация и военное лихолетье не обошли ни одну русскую деревню. Одни хлебнули полную чашу произвола и лиха, другие без потрясений прижились к новой форме общинного крестьянствования, не говоря уже о разделении на тыловые деревни и оккупированные или сожжённые в период войны.

…Сарала, куда мы приехали с Дальнего Востока, была посёлком, расположенным в таёжном распадке среди отрогов Саянских гор. Глухие, бездорожные места, где зимними ночами на улице появлялись волки, где снега заносили избы под самую стреху, где до ближайшего городка и одновременно станции было 50 км.

Коллективизация обошла поселок стороной. В Сарале не было коллективных хозяйств, хотя на личных подворьях держали и коров, и лошадей. Издревле люди здесь жили по неписаным общинным законам, занимаясь лесоповалом, звериным промыслом, заготовкой таёжных даров и извозом, нанимаясь обозами к предприимчивым людям для перевозки товаров и грузов. В 20-30-е годы вблизи Саралы открыли рудники и золотые прииски, и прекратился извоз. Общинное проживание приобрело ещё большую объединительную потребность, люди сообща строили дома, заготавливали сено на таёжных облысинах и дрова на долгие зимы. Война ещё больше сплотила людей.

Своего хлеба, испечённого в собственной пекарне, в посёлке не было. Его привозили и выдавали по карточкам, часто отоваривали мукой. Однако, на небольших, отвоёванных у гор и тайги участках сеяли ячмень и сдавали государству до последнего колоска, и только пятую часть разрешалось брать себе тем, кто их собирал после уборки комбайном.

Здесь, в Сарале, я впервые узнал цену второго хлеба — картофеля, который и определил на ближайшие лет десять достаток на столе и оправдал измождённые на картофельном поле руки.

Не помню, велик ли был наш огород между домом и горным склоном, но иногда мы с мамой, её сёстрами и соседями, помогавшими нам, накапывали по 40-60 мешков.

И при этом мать нещадно ругала за толстую кожуру при чистке картошки. Ни одной картофелине не давали пропасть: её сортировали и перебирали раза два за зиму, из порченой и гнилой делали крахмал, мелкая и очистки шли на корм корове, которую мы держали всю войну, и которую я доил, если мать задерживалась в школе.

Его Величество хлеб продолжал оставаться главенствующей ценностью, почти святыней, но картофель, спасительная картошка, достойна памятника за верную и долгую службу русскому народу, особенно в военные и первые послевоенные годы. Из неё делали множество блюд, и мне, помнится, как мать в моё десятилетие приготовила десять различных кушаний из картошки и больше на столе ничего не было.

…Я думаю: почему же та тяжёлая, полуголодная (бывало и голодная), горемычная жизнь с её похоронками, изнурительным трудом и жертвенным растворением во всенародном порыве к Победе не сломила даже слабых телом — малых и немощных?

Откуда черпались вера, любовь и надежда, без которых не выстоять бы народу в той нечеловеческой кровавой страде?

Вера удесятеряла силы во всяком делании, в праведных трудах и правой битве: любовь питала сердца людей отзывчивостью на чужое горе, сплачивала в большой и малой беде, обостряла инстинкт самосбережения через добротолюбие к ближнему; надежда в горестные, трагические дни поддерживала ослабевшую волю в одолении тягот времени.

"Хлеб наш насущный дашь нам днесь"… Это молитвенное слово конечно не в прямом смысле о хлебе, но это о том, что добывается трудом созидательным, предельным напряжением физических и прежде всего духовных сил.

Не в этом ли благопитающий источник, укрепляющий плоть и душу в стремлении достичь гармонии в извечном противостоянии земного с небесным?

3.

Первые послевоенные годы ещё несли в себе отзвуки войны, но всё заметнее и быстрее пробивались ростки трудной мирной жизни. Страна восстанавливалась. Каждый день добавлял живые черты в исковерканный облик городов и деревень, затягивал тонкой, нежной кожицей раны на душах людских.

…В конце 45-го года мать, продав корову и всякое другое неподъёмное, продолжая ждать вопреки похоронке отца, перевезла нас в хутор под Винницей (ради здоровья младшего шестилетнего брата), оттуда через полгода в Казатин II и ещё через год завербовалась в город Советск.

Я ещё проходил мимо пекарни по дороге в школу, зажимая нос, чтобы не потемнело в глазах, но уже укреплялась вера, что завтра будет легче, а послезавтра и вовсе сытно.

В 1947 году отменили карточки, каждую весну снижались цены, магазины стремительно наполнялись продуктами и товарами. Ещё лет десять хлеб сохранял свой державный престол, после чего началось его постепенное развенчание. Производили его всё больше, особенно после освоения целины, стоил он сущие гроши (10-13 коп/кг) в столовых нарезанный хлеб лежал на тарелке каждого стола и платить за него не требовалось. Владельцы частной живности скупали хлеб мешками и кормили им эту живность.

Не с этой ли поры пошатнулись народное духовное здоровье и высокие нравственные идеалы? Именно тогда потребитель стал возвышаться над созидателем, мещанин, обыватель — над государственником. XXII съезд КПСС дал мощный толчок этому и "процесс пошёл", и его уже нельзя было остановить.

Роман "Не хлебом единым" Михаила Дудинцева — это всего лишь отражение жизни тогдашней интеллигенции. Не случайно он вызвал широкий резонанс именно в её среде. Автор говорил, что он только хвостик от арбуза. И был прав, ибо в умах "просвещённых" слово "свобода" заменило собой слово "хлеб". Труд, который только один и является основой духовного и нравственного состояния души, из категории "дела чести, славы, доблести и геройства" перешёл в категорию плебейства и унизительного занятия.