Усовершенствуйте свою память - Тони Бьюзен

Для каждой отдельной «сотни» в каждой «тысяче» у вас имеется таким образом, конкретный Зримый Образ, конкретный Звук, конкретный Запах и т. д. Так, в соответствии с матрицей, ваши зрительные образы для каждой сотни от 100 до 999 суть Динозавр, Дворянин, Полнолуние, Ущелье, Молния, Церковь, Конкорд, Пожар и Картина.

К примеру, основываясь на базовой сотне слов из основной системы и используя девять Зрительных Образов, отвечающих за «сотни» от 100 до 999 в первой «тысяче» (100–999), мы могли бы поступать следующим образом:

101 попросту означало бы динозавра, испустившего дух вследствие падения метеорита (по одной из версий, именно по этой причине вымерли динозавры), или злого духа, принявшего облик динозавра, чтобы выглядеть пострашнее. 151 могло бы означать для вас динозавра, наступившего на «Ладу», от чего та расплющилась в совершенный блин. Что бы вы теперь ни захотели запомнить в качестве 101-го или 151-го элемента какого-либо перечня, его следует «привязывать» к этим образам СЕМ3, применяя основные принципы мнемоники.

Двигаясь далее в пределах первой «тысячи», основной упор по-прежнему следует делать на первую по принятому нами порядку функцию наших органов чувств — зрение. Все образы, например, восьмой по счету сотни, т. е. от 700 до 799, будут являться базовыми, однако привязанными на сей раз к «зрительному» образу сверхзвукового пассажирского авиалайнера «Конкорд». Так, например, 706 могло бы означать для вас «шею» «Конкорда», легко заметную в его напоминающей по форме птичью головной части. Аналогично, 782 могло бы означать сувенирный фен, выполненный по образу «Конкорда». Таким образом, любой объект для запоминания, имеющий определенный порядковый номер в каком-либо перечне, следует ассоциативно связывать с соответствующим по номеру базовым образом, применяя принципы мнемоники.

Схожим образом для массива чисел от 3000 до 3999 каждая отдельно взятая сотня будет содержать «вкусовой» образ, привязанный к ключевым из базовой «сотни» «главной системы», а именно: спагетти, томат, орех, манго, ревень, лимон, вишня, крем, помадка и банан.

Чтобы сформировать и применить к нуждам вашей памяти базовый образ для любого числа от 0 до 9999, требуется несложный мыслительный процесс, описанный ниже, в подразделе «Как использовать саморасширяющуюся генеральную мнемоническую матрицу».

Создавая свои образы, к чему вы должны относиться одновременно как к игре, интеллектуальному занятию и воспитанию своего мозга, следите за тем, чтобы ключевые мнемообразы, входящие в ту или иную категорию по признаку их принадлежности к различным областям восприятия, обусловленным пятью основными «чувствами», исходили из реалий соответствующего «чувства». Так, например, для номера 4167 при создании осязательного (в первую очередь) образа следует прибегнуть к ключевым понятиям «сырость» и «жук»; при этом в вашу задачу входит не только представить себя жука в сырой среде, но и чувствовать его твердую спинку, видеть капельки влаги на ее черной, блестящей поверхности, осязать щекочущее вашу ладонь движение его мохнатых лапок и присовокупить к этому запах, к примеру, соснового леса поутру.

В процессе использования саморасширяющейся генеральной мнемонической матрицы вы не только создадите для себя мнемоническую систему, которая позволит вам усваивать 10 000 единиц информации с такой же легкостью, с какой испытуемые в экспериментах Хабера и Никерсона запоминали изображения. Вы обнаружите, что в ходе ее использования все области вашего восприятия, посредством которых ваш мозг общается с внешним миром, встанут на путь совершенствования, что существенно и весьма позитивно скажется на всех аспектах вашей жизни. Сюда следует отнести и положительное влияние на здоровье. Недовольство собой и раздражительность, связанные с тем, что человек знает за собой такой недостаток, как слабая память, нередко ведут к стрессам и недомоганиям. Последние, в свою очередь, — прямая причина ухудшающейся памяти. Используя СЕМ3, вы обратите вспять эту тенденцию.

Во многом речь идет о том, что подобными занятиями над собой вы сообщаете скорость позитивному спиралевидному процессу развития и эволюции собственной личности, характеристикой которого является то, что чем более вы упражняетесь в применении принципов мнемоники, тем совершеннее у вас становится память; чем больше информации из различных отраслей знания вы включаете в собственную матрицу памяти тем выше вероятность автоматического повышения уровня вашего образования; и, наконец, чем больше вы занимаетесь всем этим, тем с более высокой степенью автоматизма совершенствуются все без исключения ваши ментальные способности.

7. Память длиною в жизнь: история Фунеса, человека, который помнил все

Критики до сих пор спорят, чем является нижеследующая история, записанная Хорхе Луисом Борхесом: умелой фальшивкой, плодом богатого воображения или изложением подлинных событий. В свете того, о чем вы прочли ранее, судите сами. Возможно ли такое? Существовал ли в действительности Фунес? Правдива ли эта история?

Я его помню (я не вправе произносить это священное слово, лишь один человек на земле имел на это право, и человек тот скончался) с темным цветком страстоцвета в руке, видящим цветок так, как никто другой не увидит, хоть смотри на него с утренней зари до ночи всю жизнь. Помню его бесстрастное индейское лицо, странно далекое за белеющей сигаретой. Помню (так мне кажется) его тонкие руки с гибкими пальцами. Помню рядом с этими руками — мате с гербом Восточного берега, помню на окне желтую циновку с каким-то озерным пейзажем. Отчетливо помню его голос — неспешный, слегка неприязненный, с носовым тембром, голос исконного сельского уроженца, без нынешних итальянских свистящих. Видел я его не более трех раз, последний — в 1887 году… Я нахожу очень удачным замысел, чтобы все, кто с ним встречался, написали о нем; мое свидетельство, возможно, будет самым кратким и наверняка самым скудным, однако по беспристрастию не уступит остальным в книге, которую вы издадите. Будучи жалким аргентинцем, я не способен расточать дифирамбы — жанр обязательный в Уругвае, когда темой является его уроженец. «Писателишка», «столичный франт», «щелкопер»! Фунес не произнес этих оскорбительных слов, но для меня совершенно очевидно, что в его глазах я был представителем этого ничтожного сорта людей. Педро Леандро Ипуче писал, что Фунес был предшественником сверхчеловека: «Некий самородный, доморощенный Заратустра»; спорить не стану, но не надо забывать, что Ипуче — его земляк из Фрай-Бентоса и страдает неисправимой ограниченностью.

Первое мое воспоминание о Фунесе очень четкое. Я вижу его в сумерки мартовского или февральского дня восемьдесят четвертого года. В том году отец повез меня на лето во Фрай-Бентос, Вместе с кузеном Бернардо Аэдо мы возвращались из усадьбы Сан-Франсиско. Ехали верхом, распевая песни, но не только это было причиной моего счастливого настроения. После душного дня небо закрыла огромная грозовая туча аспидного цвета. Ее подгонял южный ветер, деревья уже буйствовали; я боялся (и надеялся), что проливной дождь застанет нас в открытой степи. Мы как бы гнались взапуски с грозой. Вскоре мы скакали по улочке, пролегавшей между двух очень высоко поднятых кирпичных тротуаров. Вдруг стемнело, я услыхал наверху быстрые и словно крадущиеся шаги; я поднял глаза и увидел парня, бежавшего по узкому красному тротуару, как по узкой красной стене. Помню шаровары, альпаргаты, помню сигарету, белевшую на жестком лице, — и все это на фоне уже безгранично огромной тучи. Бернардо неожиданно окликнул его: «Который там час, Иренео?». Не взглянув на небо, не останавливаясь, тот ответил: «Без четырех минут восемь, дружок Бернардо Хуан Франсиско». Голос был высокий, насмешливый.

Я человек рассеянный, и вышеприведенный диалог не привлек бы моего внимания, если бы кузен не повторял его потом, движимый (как я полагаю) своего рода местным патриотизмом и желанием показать полное свое безразличие к насмешливому величанию его всеми тремя его именами. Он рассказал, что повстречавшийся нам парень — это Иренео Фунес, известный своими странностями — например, тем, что он ни с кем не дружит и всегда точно знает, который час, как по часам. Он добавил, что Фунес сын здешней гладильщицы Марии Клементины Фунес и что одни говорят, будто его отец — врач с солильни, англичанин О'Коннор, а другие называют объездчика лошадей или мясника из департамента Сальто. Живет он со своей матерью на окраине, за усадьбой «Лавры». В годы восемьдесят пятый и восемьдесят шестой мы проводили лето в Монтевидео. В восемьдесят седьмом снова поехали во фрай-Бентос. Я, естественно, стал расспрашивать о всех своих знакомых и наконец дошел до «хронометрического Фунеса». Мне ответили, что его сбросил наземь необъезженный конь в усадьбе Сан-Франсиско и теперь он парализован — похоже, навсегда. Вспоминаю странное ощущение чего-то магического при этой вести: единственный раз, когда я его видел, мы ехали на лошадях из Сан-Франсиско, а он бежал поверху; сам факт, сообщенный устами кузена Бернардо, очень походил на сон, сложившийся из уже прожитых фрагментов. Мне сказали, что Фунес не встает с постели, все лежит и глядит на кактус во дворе или на какую-нибудь паутину. Вечером он разрешает придвинуть себя к окну. Гордыня его доходит то того, что он притворяется, будто постигшая его беда оказалась для него благотворной… Я дважды видел его за оконной решеткой, которая словно подчеркивала его положение вечного узника; в первый раз он сидел неподвижно с закрытыми глазами; во второй тоже был неподвижен, но сосредоточенно смотрел на душистый стебель сантонины. В то время я не без доли тщеславия взялся за систематические занятия латынью. В моем чемодане лежали «De viris illustrious» Ломона, «Thesaurus» Кишера, «Комментарии» Юлия Цезаря и один из томов «Historia Naturalis» Плиния, превосходивший (и сейчас превосходящий) мои скромные возможности в латинском. В маленьком городке все становится известно; Иренео, в своем отдаленном ранчо, не замедлил узнать о прибытии этих необыкновенных книг. Он прислал мне торжественное, цветистое письмо, в котором упоминал о нашей встрече — к сожалению, мимолетной — «седьмого февраля восемьдесят четвертого года», восхвалял достославные услуги, которые мой дядя, дон Грегорио Аэдо, скончавшийся в том же году, «оказал обеим родинам в своем отважном путешествии в Итусаинго», и просил меня одолжить ему какую-нибудь из книг вместе со словарем «чтобы я мог понять оригинальный текст, потому что латинского я пока не знаю». Он обещал возвратить книги в хорошем состоянии и очень скоро Почерк был великолепный, очень четкий; орфография того же типа, за который ратовал Андрее Бёльо: i вместо у, j вместо g. Сперва я, естественно, испугался, что это издевка. Мои кузены уверили меня, что нет, и это вполне в духе Иренео. Я не знал, чему приписать — наглости, невежеству или глупости — его идею, что труднейший латинский язык не требует ничего, кроме словаря; дабы вполне рассеять его иллюзии, я послал ему «Gradus ad Parnassus» и книгу Плиния.