Самое гордое одиночество - Анна Богданова

Икки тоже не отставала от матери и сводила счеты с так называемым сильным полом по-своему. Особенное удовольствие ей доставляло, когда в проктологической аптеке, что расположена недалеко от наших с Икки домов (здесь нужно непременно упомянуть, что после того как Аркадий Серапионович Эбатов (бывший поклонник Пульхерии), оформил все документы касательно аптеки на Икки, рассчитывая этим широким жестом вернуть к себе Пулькино расположение, медицинское заведение вместо старого названия «Эбатов и Кº» стало называться «Моторкина и Сº», где буква «Сº» символизировала наше содружество), выстраивалась длинная очередь за приготовленными ректальными свечами. Именно в этот момент Икки сама вставала за прилавок и отпускала лекарственную форму, громко объясняя (исключительно мужчинам) все подробности того, куда вводить суппозиторию, каким образом, на какую глубину и в какой именно позе. Женщины в очереди покатывались со смеху – мужчины краснели до корней волос и молча выслушивали дотошного фармацевта, такое впечатление, что они в эту минуту теряли дар речи или язык прилип к небу так, как прилипает, если пройтись им в сорокаградусный мороз по чугунным перилам. Таким своеобразным способом Икки сводила счеты с Овечкиным, вымещая на бывшем муже злость на все мужское население, которое нуждалось в ректальных свечах, изготавливаемых в ее аптеке.

Пулька тоже использовала свое служебное положение, дабы доказать всем женщинам гинекологического отделения, заместителем заведующего которого она являлась, с какими подонками, лицемерами и обманщиками живут ее пациентки.

– Я раскрываю глаза этим несчастным бедняжкам! – доказывала она, патетично ударяя себя кулаком в грудь.

А раскрывала глаза она следующим образом. Если даже какой-нибудь бедняжке был поставлен диагноз воспаление придатков, Пулька вызывала любящего супруга болящей к себе в кабинет и тоном, не терпящим возражения, заявляла:

– Вы, голубчик, в курсе, что у вашей жены воспаление яичников (то бишь придатков в простонародье) случилось по вашей вине? Что она валяется тут и героически сносит уколы три раза на дню, грелки со льдом на животе и тампоны с мазью Вишневского исключительно из-за вас?

– Позвольте! Но я-то тут при чем?! – растерянно вопрошал муж бедняжки.

– Очень даже при чем, очень даже при чем! Кто ж, как не вы, «при сем»?

– Так она упилась до невменяемости и посреди октября решила искупаться в неглиже! Да еще в грязном каком-то подмосковном пруду с застоялой водой!

– Этот факт только усугубляет вашу вину. А вы задумались, отчего она упилась до невменяемости? – спрашивала она и тут же сама отвечала: – Чтоб забыться! Чтобы не реагировать на действительность, а хоть вечер побыть в ирреальности! Чтоб вашу, пардон, рожу один вечер не видеть! Она предпочла мутный грязный пруд вашему гнусному обществу! Вот до чего вы довели жену! И вы еще себя не чувствуете виноватым?! Поразительно!

После эдакого разговора с заместителем заведующего гинекологическим отделением муж бедняжки действительно начинал сомневаться – не его ли вина в том, что супруге приспичило прыгнуть рыбкой в поросший трясиной пруд посреди октября.

У Пульки существовало еще немало способов разоблачения и выведения негодников на чистую воду. И делала она это с таким рвением и даже азартом – такое впечатление, что не Аркадий Серапионович изменил ей со своей старой тощей одноклассницей, а все те мужчины, что приходили к своим болящим женам и подругам в гинекологическое отделение.

Мать ее, гоголеведка Вероника Адамовна, выгнав из дома Аполлинарий Модестович Дерюгина (тоже гоголеведа) и швырнув в него при разводе фальшивое ребро, добыть которое стоило Пулькиному отцу немалых усилий и материальных затрат (а именно съездить в Кишковерстск, дать крупную взятку заведующему краеведческого музея и получить ребро под расписку на месяц, которое кишковерстцы считали вовсе не ребром Гоголя, а ребром основателя своего родного города – какого-то польского пана), казалось, успокоилась на этом и всецело отдалась поиску настоящего, подлинного ребра великого русского писателя. Этим ограничилось ее мщение мужескому полу.

Мать с дочерью Огурцовы-Поликуткины просто блаженствовали, живя в разных квартирах. К тому же Анжелке по праздникам и выходным разрешили встречаться с детьми и стали даже отпускать с ней Кузьму на день-два. Однако на Новый год Кузю ей не отдали, и праздник для хватившей лишку Поликуткиной (в девичестве Огурцовой) закончился около двух часов ночи, когда все мы, свободные женщины, высыпали на улицу пускать петарды и играть в снежки.

– Сектанты проклятые! Поганое гнездо адвентистов! Какое они имели право отнять у родной матери ее детей! Это я их в муках рожала, а не они! – кричала Огурцова с пьяными слезами на глазах, а все мамаши членов нашего содружества, тоже уже разгоряченные, поверили в эти винные брызги и бросились ее утешать.

– Ничего, Анжевочка, еще наодифь, – уговаривала ее Пулькина мамаша, как обычно произнося вместо «ш» – «ф», а «р» пропуская вовсе, – и мужики дья этого не нужны вовсе! Зачнефь чейез пообийку!

– Так и не дали мне у Кузи ни одного таланта отыскать! – выла Огурцова, а я вспомнила то ужасное для Кузьмы время, когда Анжелка, записав его в два с половиной года во все детские районные спортивные секции (вплоть до баскетбольной), а также в художественную студию, что находится в подвале ее соседнего дома, на «музыку» в ближайшую школу, на бальные танцы и верховую езду на пони, довела ребенка до нервного истощения, после чего тот пролежал больше месяца в больнице, за что, собственно, ее и порывался лишить материнских прав бывший муж-адвентист – чернобровый детина Михаил. Проще будет сказать – за жестокое обращение с детьми. Однако после развода сменил гнев на милость и разрешил ей даже видеться с отпрысками раз в неделю.

– И правильно! – поддержала Веронику Адамовну моя родительница, а Адочка, беря Афродиту на руки, заговорила своим пронзительным голосом – словно стальную дребезжащую пластинку в мозги вставили:

– Зачем эти дети-то нужны! Зачем они нужны! Зачем! Визжат, кричат, писаются! Никакого покоя! Покоя никакого! – У моей кузины особая манера говорить – без остановки, повторяя одно и то же слово или словосочетание по нескольку раз, как заезженная пластинка. – Вечно им что-то надо! Вечно они чего-то требуют! Никакой тишины! Тишины никакой! Ты вроде, Анжела, творческий человек. Человек творческий! На балалайке играешь! Тебе, как и мне, тишина нужна! Тишина! Какие дети! Дети какие-то! – наконец-то заключила она, сжав от раздражения свои пухлые африканские губы без контура так, что они стали похожи на маленький поросячий пятачок.