Женщина при 1000 °С - Халльгрим Хельгасон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Свет не видал ребенка прекраснее, чем Блоумэй Бенитес. Как будто внутренней красоте ее отца позволили без помех соткать себе внешний облик. Я всегда старалась нарядить девочку, как куколку, хотя у меня самой не было денег даже на дырявое платье. Когда итальянки из Боки видели, как я веду ее по тротуару, они кивали не мне, а ей. Она принадлежала другому миру. А со временем она обещала принести нам 300 гектаров земли и 3000 голов рогатого скота.
Первого мая супруги Пероны объявили грандиозный митинг на открытом воздухе. Улицы заполнились народом. Мы с Хуаном и с маленькой Блоумэй в коляске попробовали протиснуться на центральную площадь в надежде лицезреть наших героев, но туда было не протолкнуться. Мы сели в уличном баре в узком переулке и стали впивать в себя атмосферу, не похожую ни на что из того, что мне доводилось видеть. Несмотря на зиму, погода была мягкой, в небе стояло солнце, и все лица излучали радость, – не в последнюю очередь лица женщин, чьим кумиром была супруга президента. Про Эву Перон можно говорить всякое, однако именно она инициировала важную перемену: сейчас женщины Страны Серебряной впервые получили право голоса. А сама она разъезжала по городу в открытом автомобиле и махала толпе, накачанная лекарствами, с опорным корсетом под пальто. Она страдала от болезни и умерла всего через три месяца, тридцати трех лет от роду.
К нам примкнули друзья Хуана, и на тротуаре образовалась веселая компания. Ребенок бродил меж столиков, крошил багет, пил предложенную газировку и подружился с сыном хозяев заведения, молодым пареньком. Я не волновалась за нее. Как и большинство улиц в центре города, этот переулок был запружен народом, машин не было. Но едва на центральной площади, Plaza de Mayo, зазвучали речи, этот переулок стал пустеть: все начинали тесниться на проспекты, ведущие к площади. Голос первого оратора гремел над крышами, а внизу, на тротуаре, сидели мы, байресская молодежь, весело болтали, смеялись и курили.
Один из друзей Хуана оказался поэтом – скрытым юмористом, желтозубым, знавшим много интересных историй. Я следила за Блоумэй, которая заползла под соседний столик и потянулась за лежащей на тротуаре листовкой. Затем она гордо поднялась и показала ее хозяйскому сыну, который уже сделал из одной такой листовки самолетик. Я заметила, что у девочки испачкано личико – кто-то угощал ее шоколадом. Я позвала ее, чтобы вытереть ей лицо, но тут ее окликнул хозяйский сын. И она со всех ног понеслась к нему. Они побежали прямо через дорогу: бумажный самолетик лежал на противоположном тротуаре. Я крикнула Блоумэй, чтоб она не бегала по дороге, но Хуан сказал мне, мол, расслабься, здесь нет машин. Хозяин, человек с пузцом и улыбкой в усах, стоявший в открытых дверях, услышал наш разговор:
«Не волнуйтесь. Наш сын тут вырос, он всегда ведет себя осторожно».
Над его головой была вывеска – золотым по зеленому название места: Café de Flores.
Тут послышался ликующий рев толпы, а потом заговорил президент. Перон был мощным оратором с мужественным голосом. Мой Кальдерюк обожал его, но сейчас не смел это афишировать. Ведь здесь, в кругу насмешливых друзей, быть перонистом считалась нехорошо. И они, видимо, не знали, что под рубашкой он так и оставался «безрубашечником», descamisado, и улыбались тому, как он гремел на весь квартал, и говорили, что El Líder многое перенял от Муссолини. Поэт даже принялся рассказывать о Пероне некрасивую историю. Не важно, была ли она правдивой, преувеличенной или выдуманной, но было смешно. Хуан поправил свой берет и развалился на стуле, умильный от вина, но беспокойный на вид. И вдруг он начал меня раздражать. Все, что он говорил мне дома, пропало без следа.
Блоумэй подошла ко мне, она уже выучила название новой игрушки: avión de papel[276]. Я успела вытереть ей рот, но из-за этого пропустила одну из острот в рассказе поэта. Тут она нашла еще листовку и попросила меня сделать из нее еще один самолетик. Этим занялся Хуан, довольный, что ему больше не приходится слушать рассказ про президента, трясущимися руками сложил бумагу. А потом он, по глупости, поспешил пустить самолетик на дорогу, а я прикусила язык. Блоумэй поскакала за ним и попробовала пустить его обратно к нам, но самолетик приземлился на нос.
Перон завершил речь, и по площадям и дворам разнеслись ликующие крики. А потом как будто в каждом углу родился ветер. Трудно описать, но по кварталу, улице, городу, прокатился наэлектризованный поток предвкушения. В баре кто-то включил радио, диктор произнес имя супруги президента, повторенное, как эхом, каждыми губами, до самого тротуара. «Она сейчас будет говорить». Даже Хуан с друзьями сменили насмешливость на своего рода почтительное выражение. «А может, все-таки послушаем ее?» – сказал один из них. Я посмотрела Кальдерюку в глаза и увидела, что сидит он здесь с пустым карманом. Я резко встала, с наигранной гордостью заявила, что плачу за все, и заскочила в глубину бара. Шесть месяцев спустя после Рождества у меня все еще оставалось немного тех денег, которые в сочельник принесла в нашу лачугу черепаха Марта.
Едва я дошла до стойки бара, как услышала за спиной стук: шум мотора на улице и этот жуткий стук. Я обернулась и на мгновение ослепла. Прошло несколько мгновений, прежде чем в темном баре проявилась залитая солнцем картина: столики, тротуар и улица. И тогда я увидела посреди этой картины автомобиль, американскую легковую машину. Из нее только что вышел человек в светлой шляпе. Я поспешила вон из бара, заметила, что Хуан наклоняется над чем-то перед машиной, и моим глазам предстало то, что я с той поры видела каждый день всегда и везде: мою девочку на асфальте и поток из ее головы, блестящий на солнце, а улыбки уже нет. Это тяжелее всего: видеть выражение лица ребенка, которому еще нет и двух лет, но который уже встретил Творца: лишенное страха, серьезное, почтительное. Она была уже в другом мире.
Я тотчас отпихнула Хуана, склонилась над ребенком – и душа моя и разум помрачились. Поэт, его друг, склонился над маленькой ручонкой и покачал головой, Хуан обнял меня сзади, и последнее, что я видела, был бампер той машины. Блестящий хромированный американский бампер. Солнце сверкало на нем, а тени людей вытягивались. Справа от номера машины я заметила множество крошечных темных капель, искрящихся на солнце, напоминающих сотню мелких островков в широком фьорде. Я поспешно принялась искать среди них тот, который был знаком мне лучше всего, на котором все еще жила бабушка, но я умерла, прежде чем мне это удалось…
Я вновь родилась только через два месяца. Для новой жизни, не такой, как раньше. Жизни номер семь.
144
Болтус Иванный
2009
Эх, зараза, встать, что ли? Вверх, вверх, развалина моя! Не могу больше валяться в постели! Только, пожалуй, на своих ногах я отсюда не выйду, хотя после смерти, вроде, болезней не бывает – одна сплошная бодрость? У нас дома живущие в утесах альвы были настоящими атлетами и поздно по вечерам рьяно брались за работу на ночных пастбищах Исландии. Обалдеть: прошлой ночью мне приснился фюрер с поднятой рукой, длиннопалый на камне, на причале у нас на Свепноу, гремящий над водорослевыми берегами.
А вот и она, родимая, входит с дневного света в мой разум – Лова собственной персоной, а с собой она притащила моего законного сына, Оболтуса Диванного. Магнус, это ты?
«Да. Как ты?»
Ах, он пришел попрощаться.
«Мне немного осталось».
«Что?»
«Мне немного осталось».
«Да».
«А все из-за Гитлера».
«Что ты сказала» – вновь переспрашивает он. Я стала очень плохо видеть. Мне уже альвы в очередях являются и требуют бутылки. Когда же придет великий Ржа? Эх, легкозимье мое да лихолетье… Требую ноты и новую музыку.
«Это все из-за Гитлера. Это он виноват в том, как…»
И тут подступил кашель.
«Ах, сейчас мне придет полный шахматец: они все требуют бутылки… бутылки…»
«Мама?»
И тут происходит много событий одновременно: я теряю четверть рассудка, а Доура протискивается в гараж, здоровается со всеми, захлопывает дверь и заводит: не знаком ли мне австралиец, мужчина из Австралии, который все выходные стучался в дом, в последний раз – сегодня с утра, эдакий громила размером с тролля: руки толщиной с ногу, а голова маленькая, волосы светлые; он требует Линду, хочет поговорить с Линдой, знает, что она живет в этом доме, потому что ее компьютер здесь. Он хотел осмотреть все комнаты, заглядывал под кровати, как полицейский, и слова, и тело у него были горячими: ей пришлось насухо протирать паркет там, где он лежал.
«С него пот просто ручьями струился. Вся спина взмокла».
«Это Бод».
«Что?»
«Скажи ему, что Линда переехала».
