Книга бытия - Сергей Снегов

И хватит о нем — пока. В книге моей жизни ему будет отведено еще много страниц.

Семен Липкин реже всех нас посещал литературные кружки и предпочитал «Перевал», а не «Молодую гвардию». Он рано дистанцировался от молодогвардейства, хоть был на год или два моложе меня и Пети. И (в отличие от меня и Бугаевского) он, как и Кроль, жил только поэзией. Конечно, в молодости Семен не мог сравниться с Петей по части литературной эрудиции, но в творчестве не уступал никому. Его стихи покоряли — и формой, и мыслями, и чувствами. Он полностью отошел от гремящей комсомольской поэзии, раньше всех нас — исключая, естественно, Петю — углубился в заброшенные рудоносные недра Серебряного века. Меня восхищало и его литературное мастерство, и самый дух его стихов. Они были мне близки. Как-то он переписал и подарил мне два особенно восхитивших меня стихотворения. Они сохранились. Не знаю, напечатаны ли они где-нибудь, сохранились ли у него самого.

В порту

Те, кочегарами и капитанами,Матросами живущие, и те,Которых кинуло к другой мечте…О, матери с девическими станами,Вас не забудут сыновья морей!..О, нежный блуд прекрасных матерей!

Ночами ты, от любопытства скрытыми,В каморках на Приморской замирав,Приметами, портретами, за шкафДавно закинутыми и забытыми,Оживший — самого себя поройТы выдаешь то песней, то слезой.

Я видел их у припортовой лестницы,Когда, рассевшись на ступеньках той,Все грызли пшенки с важной простотой,Все ждали ветерка да лодки-вестницы,Да сыновей, чтоб те смогли, просты,Напомнить им любовников черты.

Они сидели старыми, серьезными,Не чувствуя того, что воздух спертБензинным запахом, того, что портЗовет, зовет гудками паровозными.Я здесь остановился. Не зовиПред этим вечным трепетом любви.

И второе — уже на общечеловеческую тему, запретную в тогдашней «общенародной и передовой» поэзии. В тюрьме и лагере я часто твердил про себя эти строки, так созвучные тогда моему существованию.

Душа

Что душа? Лишь проталинаКак бы в почве подземной!Но порой не сходна ль онаС одиночкой тюремной?

Сколько ж плача, стыда в нееВнесено, и на стенахТе же записи давниеПостояльцев забвенных.

Тот же неповоротливыйНадзиратель докучный:Мозг — догадчик расчетливыйИ всегда злополучный.

И смотрительской дочкою —Час наступит печальныйНад мережкою-строчкою,Видно в башенке дальней.

Сам судья наклоняетсяВ этом образе милом.Вот уже приближается,Приплывает к перилам.

Ну, не спрашивай имени,Награждай приговоромИ сама же казни меняНевнимательным взором.

Липкин рано сбежал из Одессы. Вообще Одесса — удивительный город. Она обильно рождает таланты — но жить в ней они не могут. По-настоящему раскрывается и развивается только тот, кто покидает это отчее гнездо.

Я был глубоко убежден, что Липкин не просто прибудет в Москву — он воцарится в ней. Я долго не мог отделаться от иллюзий о нашем времени… Сам я рвался в Ленинград — и тоже для воцарения.

Сперва у Семена все шло великолепно. И Литературный институт открыл ему свои двери, и журнал «Новый мир» отвел страницы для его стихов, и — самое главное — ими заинтересовался Борис Пастернак. И мечтать нельзя было о большем (для начала) успехе!

Во время одного из липкинских приездов в Одессу мы разговаривали о его делах в первопрестольной.

— Борис Леонидович решил, что мне нужно прочитать стихи Маяковскому, — весело рассказывал Липкин. — Он повел меня в Дом Герцена на Тверской бульвар. В ресторане за одним столиком сидели Маяковский, Асеев и Шкловский. Ну, Пастернак представил меня, сказал разные хорошие слова, я прочел стихи — и началось обсуждение. Маяковский сказал одно слово: «Говно!», Асеев был немного словоохотливей: «Ну, не совсем чтобы одно говно!» А Шкловский ударил кулаком по столу и возгласил: «А по-моему — здорово!» И на этом обсуждение закончилось. Борис Леонидович огорчился больше меня — я-то хоть познакомился с тремя знаменитостями.

— А как Москва приняла стихи в «Новом мире»? Все-таки лучший журнал в стране.

— Боюсь, она их попросту не заметила. Но зато их увидели за границей. И знаешь — кто? Сам Петр Бернгардович Струве! Старик внимательно следит за новинками советской литературы и рецензирует их в своем Нью-Йорке.

— Он, надеюсь, тебя не ругал?

— Куда там! Хвалил, да еще как! Написал, что молодой поэт Липкин, по-видимому — еврей, владеет русским языком намного лучше, чем большинство советских писателей. Ему, кстати, очень понравилась «Ярослава».

Я тоже любил это стихотворение. Правда, сейчас помню из него только одну строфу:

Ты выходишь к реке величавойИ полощешь срамное белье.Ярослава моя, Ярослава,Соколиное сердце мое!

— Сема, это очень хорошо, что патриарх русской эмиграции тебя расхвалил.

— Это очень плохо, Сережа. Боюсь, похвалы Петра Струве мне никогда не простят.

Он уже и тогда лучше меня разбирался в особенностях советской литературы. Прекрасный поэт, к тому же любивший и глубоко понимавший русскую культуру и русскую историю, он был фактически отлучен от них. Стал переводчиком национальных литератур Советского Союза — превращал средних (на своем языке) поэтов в мастеров (на языке русском). И в том, что, например, мало кому известное песнопение киргизских ашугов «Манас» стало знаменитым эпосом, больше заслуги его воссоздателя Семена Липкина, чем безымянных древних слагателей.

Своеобразна роль переводчика в советской литературе. Особняком здесь стоят немногие подобные Пастернаку, который переводил Шекспира, Гете, знаменитых грузинских поэтов… Гений знакомил свой народ с творчеством других гениев и талантов. Собственно, этим же порой занимались и Пушкин с Лермонтовым.

Другое дело — прекрасные мастера перевода в многонациональной советской литературе. Ими становились обычно талантливые поэты, преимущественно — евреи, у которых просто не было иной дороги. Как правило, они оказывались выше тех, кого переводили. Это было, конечно, великое культурное деяние — выводить в просторную русскую литературу писателей других народов. Поэт, прозябавший в своем тесном национальном мирке, становился известным, а порой и знаменитым, когда появлялся на языке мирового значения, да еще в переложении настоящего мастера. У дверей талантливых переводчиков стояли очереди «оригиналов», классиков местного масштаба, — они добивались всеобщего признания, то есть перевода.