Оборотни - Стивен Джонс

Я сел в пустом углу и закрыл лицо руками. Пока это было мое лицо. Но оно уже стало совершенно неподвижным. Я знал, что так будет недолго. С каждым месяцем перевоплощение занимало все меньше времени и проходило все легче. Боли при этом не было. Интересно, это добрый знак или плохой?

Но пока я не могу об этом говорить. Очень трудно было бы описать все в подробностях. Мне и в клетку заходить трудно, зная, какие мучения меня ожидают…

Когда жена утром постучала в дверь, я был еще очень слаб. Но со мной все было в порядке. Я удивился, что уже наступило утро. В клетке, конечно, невозможно следить за временем. Часы я с собой не беру.

В первый раз Хелен не слышала, как я ответил ей, и, прежде чем открыть дверь, постучала еще раз. Она приоткрыла ее немного, и я увидел, как в клетку заглядывает один большой глаз. Убедившись, что все в порядке, она широко распахнула дверь. Я, конечно, рад, что она так осторожна, и тем не менее для меня это мучительно. Чертова болезнь!

Она не спросила, как я. Она знает, что я не могу об этом говорить. Интересно, а ей любопытно? Наверное, да. Она и не догадывается, что я веду этот дневник. Лучше держать его взаперти в своем кабинете. Сейчас я сижу здесь и смотрю на деревья за окнами. Сегодня все выглядит так мирно, тогда как минувшая ночь была полна стольких кошмаров, что все и не упомнишь. Если бы запомнить все подробности! Странно, что память вообще ко мне возвращается после того, как я снова становлюсь самим собой. Мне приходится думать о том, что было, и потом пытаться все это описать. Я и сам не понимаю, зачем я это делаю. Не знаю, почему я вынужден вести этот дневник. Наверное, он дает мне какое-то облегчение. Во всяком случае теперь мне гораздо легче. А сейчас я, пожалуй, отдохну. Мое тело страдает от ран, которые наносит мне другое существо. Мы делим с ним одно тело, и я истощен. Писать буду позже.

6 мая

Я все думал о своей болезни. Думал о ней вчера весь день. Рассуждать объективно мне трудно, потому что, когда я… не я… у меня, кажется, и мыслей-то нет. А если я и думаю о чем-то, то не могу уже ничего из этого вспомнить, когда снова становлюсь самим собой. Полагаю, что, скорее всего, в это время мой мозг работает так же, как мозг животного. У меня остается лишь смутное, общее представление о том, как я себя чувствовал, каково это — чувствовать себя иначе. Не уверен, что я и он — одно и то же, но тело-то у нас одно. И наверняка после того, как происходит перевоплощение, мыслительный процесс затухает. Этим существом движет чистый инстинкт, а инстинкт не очень-то хорошо вписывается в структуру человеческого мозга. Или же мой мозг тоже трансформируется? Впечатления очень сильны! Я могу вспомнить их настолько отчетливо, что кажется, будто переживаю их заново. Но это всего-навсего способ вспомнить, что именно в то время чувствовало другое существо, а не то, что оно делало или как оно выглядело. Это способ вспомнить чувство, не зная обстоятельств, вызвавших его. Но какое же это сильное ощущение! Чувство всегда трудно выразить словами, особенно такое необычное и глубокое.

Думаю, что прежде всего эти чувства были вызваны окружающей это существо действительностью. Да, окружающей его действительностью и обманутыми надеждами. Но тут примешивались еще и ярость, и ненависть, и похоть. Не думаю, что обыкновенный мужчина когда-либо испытывал все это разом. Быть может, чувство всегда сильнее, когда оно инстинктивно и когда разум не работает на него. Оно исходит изнутри и, похоже, не имеет никакого отношения к физическому действию. Оно сгорает в самом существе, точно в аду. Вот что приводит его в самую дикую ярость. Вот что это тогда было.

А что происходит на самом деле… Я вижу все со всей объективностью, без эмоций и предвзятости, будто я — отдельный индивидуум, находившийся в клетке и ставший свидетелем всего этого. (Спаси Господи того, кому и вправду выпало такое! Да от этого можно сойти с ума… хотя я сомневаюсь, что есть время сойти с ума, пока находишься в этой клетке с существом, которым я становлюсь.)

Я отчетливо вижу сцену внутри этой клетки. Существо бросается на обитые войлоком стены, рвет их когтями и острыми клыками. Падает на пол, ползает с минуту, рычит, потом снова прыгает на стены. Им движет внутренняя ярость, которая снова и снова вызывает безумную страсть. Оно останавливается только затем, чтобы вызвать в себе новый приступ ярости, после чего снова прыгает, яростнее, чем прежде, пока наконец его энергия не иссякает и оно не падает ниц, тяжело дыша и выжидая. Прошлой ночью оно попыталось вышибить дверь, но она оказалась достаточно крепкой.

Интересно, слышит ли моя жена звуки, которые существо производит, когда бросается на стены? Или хуже, куда хуже — звуки, слетающие с рычащих губ? Это было бы ужасно. Просто отвратительно.

Вчера за ужином, когда мы ели, я заметил, как она на меня смотрит. На ужин был стейк. Я всегда любил недожаренный стейк. Но она смотрела на меня так, словно ждала, что я буду разрывать мясо, точно какой-нибудь дикий зверь. Может, и слышит… Слава богу, что ничего не видит! У нее и без того уходит несколько дней на то, чтобы прийти в себя… чтобы снова стать прежней.

7 мая

Сейчас, конечно, я вполне нормален.

Я совершенно в своем уме.

Мне пришло в голову, что я этого еще не сказал, а сказать это необходимо. Если кто-нибудь когда-то прочитает это, то он должен понять, что я не безумный. Это не болезнь мозга, а болезнь тела. Это чисто физическое. Должно быть, так, учитывая происходящие физические изменения. Я еще не писал об изменениях. Это будет очень трудно, хотя я вижу это со всей объективностью. Я вижу свои руки и тело, чувствую лицо. Лица я, конечно, не вижу, потому что зеркала нет. Если бы у меня сохранилось в памяти, что сделалось с моим лицом, — не знаю, смог бы я это пережить. И не знаю, смогу ли я описать это честно или правдиво. Возможно, в одну из ночей я прихвачу с собой этот дневник в клетку и буду писать, сколько смогу, — буду описывать перемены, происходящие в теле, и буду делать это до тех пор, пока мой мозг будет в силах совладать с этим напряжением… когда это будет уже не мое тело.

Вопрос, который мучит меня больше всего, заключается в том, страдал ли какой-нибудь другой человек когда-либо от подобной болезни? Мне почему-то кажется, что мне было бы легче примириться с ней, если бы я знал, что не одинок. Это не тот случай, когда мучиться за компанию легче; просто мне бы хотелось убедиться в том, что со мной не происходит ничего необыкновенного, и в том, что я страдаю не по своей вине. Я бы с большим терпением сносил эти испытания, если бы знал, что их нельзя избежать.

Я пытался найти случай, похожий на мой. Я проделал серьезную исследовательскую работу… достаточно серьезную, чтобы вызвать подозрения у сотрудницы библиотеки, будь она человеком суеверным. Но нет. Эта толстая старая дева занята только собой, и, по-моему, она думает, что ликантропия — это наука о бабочках. Меж тем мои исследования ни к чему не привели. В заплесневелых старых томах, в больших кожаных переплетах, книгах по психологии зафиксированы только легенды, или рассказывается о безумии. Есть случаи, которые схожи с моим в описанных деталях, но в каждом из них человек был душевнобольным. Физических изменений не происходило, хотя иногда сумасшедший, бедняга, думал, что они реальны. И тем не менее… должно же быть какое-то основание для легенд. Во всех мифах и сказках есть зерно истины. Я придерживаюсь этой точки зрения. Должен ведь я чего-то придерживаться.

Мой дедушка со стороны отца был родом с Балкан. Откуда-то с Трансильванских Альп. Не знаю, имеет ли это какое-то значение, но большинство историй о мнимых чудовищах берут свое начало именно в тех краях. То, что Трансильвания — нездоровая местность, уж это точно. И я чувствую, что болезнь моя — наследственная. Не мог же я подхватить ее где-нибудь. Я всегда был человеком умеренным, чистоплотным. Во всем соблюдаю сдержанность. Я не пью, не курю, не увлекаюсь женщинами и всегда отличался хорошим здоровьем. Поэтому я уверен, что болезнь — врожденная. Я страдаю за грехи своих предков, и это насмешка судьбы — ужасная насмешка злой судьбы, которая наказывает невинного за преступления виновных.

Болезнь передается по наследству через кровь или, что более вероятно, посредством ген. Полагаю, она передается всем детям, то отступая, то выжидая или таясь в одном человеке, потом в другом, и так поколение за поколением, пока раз в столетие… быть может, раз в тысячу лет… не возникают благоприятные условия для того, чтобы она полностью овладела человеком. И тогда она становится опасной, неизлечимой манией, которая обостряется по мере того, как человек стареет; силу она берет у тела, в котором живет и которое пытается разрушить…

Я должен верить в это, и я верю.

Мне не следует думать, будто я уникален и могу каким-то образом нести ответственность за свое состояние. Я должен понимать, что это проклятие появилось на свет вместе со мной, и это так же верно, как то, что я шатен с зеленоватыми глазами и что это предопределено с того времени — кто знает, сколько поколений назад? — когда мой предок совершил какое-то злое деяние, в результате чего вошел в контакт с чем-то заразным, вызвавшим к жизни нашу болезнь. За это я ненавижу своих предков, но благодарен им за то, что это их грех, а не мой. Если бы я знал, что каким-то своим поступком сам вызвал эту болезнь, то эта мысль точно свела бы меня с ума. Да она бы разрушила мой мозг! Этого я очень боюсь. И это иррациональный страх. Но то существо, от которого я страдаю, может кого угодно свести с ума…