Возлюбивший войну - Джон Херси

Сам же Мерроу воспринял все очень просто: как доказательство того, что он лучший летчик во всей авиагруппе.

- А ты слышал, кто-нибудь приветствовал этого ублюдка Бинза? - поинтересовался он позже.

После того как нас распустили, Мерроу показывал "побрякушку" - так он называл свою награду - всем желающим: бронзовый прямоугольный крест на квадрате из расходящихся лучей с наложенным на него четырехлопастным воздушным винтом. На тыльной стороне была выгравирована надпись: "Капит. Ум. Мерлоу - за храбрость в бою". Кто-то, как обычно, напутал, и великая армейская машина, будь она проклята, заново окрестила своего героя.

Я провел вечер с Линчем. Я спросил его, что он испытывал, когда чествовали Мерроу.

Дикое ликование, ответил он, какой-то экстаз, спазмы в груди, желание расплакаться. Он тоже что-то орал. Но, добавил Линч, в те минуты он и не вспомнил о Мерроу, было в этом что-то противоестественное, мрачное и одновременно комичное - хвастун и сквернослов Мерроу с огромной головой и маленькими ногами, получающий символ извечных человеческих усилий отстоять мосты, крепости и возвышенности в борьбе со своим злейшим врагом - человеком. По мнению Линча, сцена на плацу должна бы подсказать генералу, что ему надо поскорее вернуться в Лондон, к своему привычному комфорту. Щелканье конуса на ветру словно поторапливало генерала. "Очень странно, - заметил Линч хриплым, усталым голосом. - Будто кто-то другой воспользовался моей глоткой".

Позднее, уже вечером, мы заговорили о храбрости, и Линч внезапно сказал, что во время боевых вылетов его терзают приступы дикого страха. "Да, да! - сказал он старческим голосом. - С самого первого рейда". Нечто подобное замечалось за ним даже в его безоблачные дни, когда он выступал по нашему радиовещанию. Он не сомневался, что когда-нибудь сами откроются люки и он вывалится вместе с ними в пустоту, или самолет вот-вот взорвется, или развалятся стенки "крепости". Страх то усиливался, то ослабевал, иногда Линч целыми днями не мог избавиться от него, иногда же почти вовсе не испытывал.

- Ну вот, теперь ты знаешь, - закончил он и взглянул на меня, словно стыдясь.

Я решил в тот же вечер, прежде чем лечь спать, зайти к доктору Ренделлу и настойчиво попросить его отстранить Линча от полетов.

Кид ушел, а я почувствовал себя на седьмом небе при мысли о том, как хорошо у меня все сложилось. Дэфни! Любимая! Какой же я счастливчик! Не знаю почему, - может, из-за того, что когда я возвращался в общежитие, на базе объявили состояние боевой готовности, - я решил отложить до утра разговор с доктором о Киде. Разговор так и не состоялся.

Глубокой ночью мне приснился ужасный сон - ужасный потому, что я скорее слышал, чем видел его. Точнее, я ничего не видел, а только слышал. Звуки врывались в гробовую тишину сна без сновидений. Слышался чей-то голос, но я не мог разбрать чей: мой собственный или кто-то другой обращался ко мне; возможно, мой, но я не мог сказать, с кем разговаривал: с Линчем, Мерроу, с самим собой или с кем-то еще. Я ощущал присутствие Линча, Мерроу и, по-моему, некоторых других летчиков. Дэфни не было. Твердо и властно голос произносил одну только фразу: "Завтра ты умрешь".

Я сразу проснулся с забившимся сердцем. В первые минуты я не сомневался, что голос, если даже это говорил я сам, обращался ко мне; я вскочил с кровати и встал посредине комнаты, чувствуя себя потерянным и обреченным.

Потом, словно все это не приснилось мне, а происходило наяву, мне захотелось узнать, какой завтра будет день. Если полночь еще не наступила, то, очевидно, суббота, двадцать четвертое. Если же полночь прошла, тогда двадцать четвертое уже наступило, и я или кто-то другой получает отсрочку до воскресенья.

Я пошарил по столу в изголовье кровати, нашел часы и по светящемуся циферблату попытался определить время, но не смог разглядеть цифр; все еще содрогаясь от страха, я прошел через холл в уборную, где горел свет, и, прищурившись, взглянул на часы.

Час семнадцать...

Суббота уже наступила. Значит - воскресенье. Но, возможно, и не воскресенье. Голос во сне мог и ошибиться; когда человек проводит всю ночь на ногах, он даже в первые утренние часы, после полуночи, все еще говорит "завтра", подразумевая, что оно наступит сразу же после темноты.

Я вернулся на кровать и долго лежал, не в силах подавить дрожь. Потом я погрузился в глубокую-глубокую пучину сна, но, как мне показалось, почти сразу проснулся, по обыкновению, за миг до того, как луч света от фонаря Салли упал мне на лицо. Да, Салли уже пришел.

- Вставай, мой мальчик. Почти три тридцать. Инструктаж в четыре.

Некоторое время сон оставался лишь смутным воспоминанием; очевидно, в течение нескольких минут полного забытья перед приходом Салли он успел выветриться из моей памяти.

Однако за завтраком я внезапно вспомнил все. Меня затрясло, как в лихорадке.

Направляясь на инструктаж, я встретил доктора Ренделла и остановил его. По-моему, я хотел поговорить с ним о Киде Линче, но вместо этого спросил:

- Ну как Прайен?

- Выписался и будет снова летать. Анализ стула на амебы отрицательный. Никаких особых заболеваний не обнаружено. Посоветуйте Мерроу немножко приголубить Прайена.

- Вы смеетесь.

Я хотел спросить дока о моем сне. Что он значил.

- Тогда приголубьте Прайена вы, - сказал врач уже на ходу. Потом повернул голову и добавил: - Ну, а уж коль скоро вы будете этим заниматься, приголубьте заодно и своего командира.

Все это было слишком уж запутано. А я слишком волновался, чтобы подумать, что, собственно, хотел сказать доктор.

Нас проинструктировали для самого продолжительного из всех рейдов, предпринимавшихся до сих пор VIII воздушной армией; предстояло совершить налет на "Нордиск летметалл" - завод по выработке магния, алюминия и нитрата в Херойе, в Норвегии. По сообщению Стива Мэрике, строительство завода заканчивал немецкий химический трест "И.Г. Фарбениндустри", и предприятие находилось в эксплуатации всего три недели; наш визит должен был оказаться для немцев полной неожиданностью.

Мы вылетели в дымке, при средней облачности в нашем районе Англии и при видимости не больше двух миль. В тот день впервые мы отправлялись в рейс в плохую погоду, ориентируясь на пути к месту сбора группы по сигналам приводного маяка, а позднее, при построении в боевой порядок, руководствуясь указаниями трех радиомаяков, и подобное новшество усиливало мой страх. Над Северным морем под нами стлалась сплошная низкая облачность, и в течение долгих часов мы летели над ней. Но вверху небо оставалось чистым. К счастью, в соответствии с инструктажем мы почти до самого объекта летели сразу же над облаками, на высоте около пяти тысяч футов, так что нам не пришлось долго пользоваться кислородными масками. Страх не проходил. У меня не возникало сомнений, что сон окажется пророческим. Я только спрашивал себя, какой день имел в виду голос. Я много думал о холодном море, скрытом под облаками.