Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой - Александр Щербаков

Как и на содействие Ариадне в каком-то аккуратном отсеивании публики, вращавшейся вокруг. У нее можно было встретить и иностранцев-переводчиков европейского уровня, и молодых талантливых фантастов, приходящих к ней за благословением, и просто шарлатанов. Атмосфера, царившая в этом интеллектуальном, но отчасти и ретроградном вертепе, реалистично описана в повести (рассказе?) Галины «Косточка авокадо».

«…А может, надо было ей сказать: «Дорогая моя! Гони их всех в шею!» Ну что это за доблесть – кормить всех дядек и теток, объявивших себя духовными личностями? И что это за духовность, если унитаз разбивают, а осколки выносить гребуют? Голые девушки с нежными младенческими пятками, тонконогие бородатые сиры и тонкоперстые девы. Все фурфурные, воздушные, всем претит работать, а моя библиотекарша (такой профессией снабдила Галина свою героиню Асю – недалеко уйдя от имени Ада, как многие называли Громову. – А.Щ.)… Это она на свои девяносто пытается их всех накормить. Денег едва хватает на пять дней, на остальное – взаймы! Взаймы! Взаймы! Да! Еще есть малюсенькие фарфоровые звери. Когда-то они были произведением искусства, потом мещанством, теперь опять произведения, которые едят. И еще воруют. Стыдно же их прятать. Асе. Они стоят у нее, как стояли, – всегда в старинной горке.

– Я такая беспамятная, – говорит Ася. – Мне кажется, Лиса я не продавала, а его нет…

Конечно, не продавала, сперли его у тебя, подруга. Взял и положил в карман какой-нибудь «очень продвинутый», взял и скушал.

…Всякий там люд был, всякий. Да, паспорта у них не спрашивали, и лис они уносили. Но скольких она прикрыла своим анемичным телом, моя Ася. «Косили от Афганистана» – у нее, от вызовов для всевозможных бесед – у нее. От участковых, от соглядатаев, да мало ли от кого закрыться хотелось. Да черт с ним, с Лисом. Ведь нет-нет они и хлеб принесут. Сами. И молоко. А вино сухое так почти всегда. И как хорошо-то! Под крышей спасения».

…Однако же, как ни любимы мной таинственные жизненные проявления, пришло время «сеанса разоблачения» одного из главных чудес этих мемуаров – моего «необъяснимого» предсказания писательской судьбы Галины. Как это ни прискорбно для романтического восприятия, в данном случае приходится признать: корень непонятности – в дефиците информации. Сочинив уже почти 400 страниц мемуаров, я обнаружил в Галиных бумагах прозрачный конверт с очень интересными письмами Громовой. В них часто повторяется один мотив: займитесь литературным трудом!

«А писать Вам разве не хочется? Начните хотя бы так, как Вигдорова – с чего-то вроде документальной повести, с записок классного руководителя. Ведь материал у Вас под руками, Вы человек живой, думающий. Ну, право же, попробуйте писать и пришлите мне. Уж я найду куда пристроить, будьте уверены. А иначе Вы всегда будете чувствовать себя не на месте, что-то будет не в порядке».

«…Пишите смелее, острее, ставьте вопросы морали, воспитания, эстетики, юношеской психологии, подготовки к жизни. Не бойтесь смелости. И – больше конкретных сцен и характеров. Неважно, в какой форме это будет изложено – записки очерки, рассказы, повесть, роман, наконец, пьеса (чего я Вам поначалу не советую). Напишите, как Вы смотрите на эти мои уговоры. Я убеждена, что это получилось бы у Вас интересно».

«Пишите о любви + физика + биология + математика + география + что угодно У Вас получится!!!»

Из этих писем я с неизбежностью понял, что, как бы там ни было, Галина не могла не рассказать мне о столь настойчивых советах своей учительницы. И тогда слова «Да будет она первой зап. книжкой великой писательницы нашего и будущего времен», написанные мной на подаренном блокноте, можно воспринимать и как реальное пожелание, и как иронию, относящуюся и к Галине, и к Ариадне. А поскольку в то время для меня Ариадна была еще не конкретной фигурой, а одним из персонажей «доисторических» Галиных дней, я и запамятовал это обстоятельство.

Сегодня я уже по-иному отношусь и к тому первому, святочному, рассказу Галины. Конечно, по свойственному мне журналистскому, верхоглядному подходу я не смог оценить некие, именно филологические его достоинства, которые Ариадне, спецу, придавали уверенности: «У вас получится!» Мне для такого же утверждения нужны были более очевидные обоснования.

Но с другой стороны… Подход Громовой, по моему понятию, грешил каким-то схематизмом. Ей, по-видимому, казалось едва ли не самым важным для будущего писателя накопление, как бы ныне сказали, информации в широком смысле слова. Чему, как я уже говорил, Галина, даже став мастером, уделяла не слишком большое внимание, полагая: пока живешь – каждую секунду огребаешь эту информацию по полной и даже слишком.

У нее еще с книжного детства (впрочем, как и у меня) сложилось представление о писателе не как о передатчике ценных сведений, а как о магическом ретрансляторе не имеющей названия энергии, которая ее, маленькую, заставляла рыдать над разноликими бедняжками, вечно теснившимися вокруг хладносердечного диккенсовского Домби, а меня – терзаться непостижимостью Манон Леско. Или Бригитты-Розы… Галина, судя по всему, не чувствовала тогда в себе этой энергетики и потому на все убеждения наставницы отвечала иного рода действиями, объясняя их чисто экзистенционально: «как ни учи человека, у того всегда свой путь, на который он, еще вчера не подозревая о нем, становится и идет как завороженный». Каким образом в личности, бесспорно скроенной для писательства, заряжался некий таинственный конденсатор, тайна велика есть. Для этого понадобились значительное время жизни и бытие в нем – тревожное, нервное, неопределенное.

Но скрытая мощь выработанной энергии оказалась такой, что ее, начиная прямо с «Вам и не снилось», ощутили на себе не тысячи – миллионы читателей.

Может быть, и это предчувствовала Ариадна?..

«У Вас получится»…

Громова ушла из жизни спустя два года после публикации повести «Вам и не снилось». Как отреагировала она на шумный успех своей любимицы? Я об этом ничего не знаю! Как? Почему? Не могу объяснить. Вот она, бездарность нашей – моей! – жизни. Чем мы вечно заняты?..

Я у Галины не спросил. Она мне не сказала.

Не поговорили.

Четвертая глава

«Не может не быть бессмертия души. Иначе – бессмыслица. Расточительность и идиотизм. Умирают гениальные мастера, которым не дали в руки дела. Мудрецы, которым кляпом заткнули рот. Умирают многодетные матери, не родившие ни одного ребенка. Трагедия невоплощенности, не завершись она справедливо где-то там, должна была бы разорвать человечество в клочья. Но мы живем. И уходим, так часто не сделав и толики того, что билось в душе. Для чего-то билось!