Чакра Кентавра (трилогия) - Ольга Ларионова

Сейчас они все вместе стояли под весенним солнцем, оставляющим веселые серебристые пятнышки соли на их одежде, увлажненной морскими брызгами.

— Простимся, — сказала мона Сэниа. — Вы свободны и вольны рассказывать обо всем, что пережили, — правду и одну только правду. Это — единственное условие вашей безопасности, которое гарантировано мне… существами, которые до сих пор правят нашим Джаспером. Но войны не будет. Каждый человек волен выбрать, оставаться ли ему под сенью крэговых крыльев или обрести зрение благодаря чудодейственным офитам, которые носите вы.

Она немного помолчала, шевеля носком сапога крошечные голубые соцветья. Сейчас ей предстояло признаться в своем поражении.

— Возвращайтесь домой. Ни к одному из вас я больше не обращусь ни как ваш командор, ни как принцесса Джаспера. Но если кто‑нибудь захочет разделить со мной изгнание, он знает, где я теперь нахожусь. Потому что я дала слово, что моя нога не ступит на землю Равнины Паладинов, пока… Там будет видно, до какой поры.

— А твой замок? — спросил Эрм. — Он будет принадлежать… этим?

— Нет, он останется за мной, и мне понадобится управляющий.

Эрм низко поклонился, как бы говоря: почту за честь.

— Благодарю тебя, Эрромиорг из рода Оргов. После того как ты увидишься со своими родными и приведешь в порядок личные дела, отправляйся в замок Асмура и пришли нам немного еды и одежды.

— Я сделаю это незамедлительно, моя принцесса.

— И еще. Понадобится доброволец, чтобы перенести моего мужа, эрла Юргена, на его планету. Когда кто‑нибудь из вас решит…

— Я готов это сделать хоть сейчас! — Разумеется, это был Флейж.

Пылкий Флейж, друг Скюза. Он сделает все возможное и невозможное, чтобы найти возлюбленную своего собрата… Вот только истинной причины его гибели он так и не узнает. Никогда.

Она твердо посмотрела прямо в глаза своего супруга:

— Да, сейчас. Ты помнишь берег Заповедного острова? — это уже Флейжу. Тот кивнул.

— В путь! — приказала она, поднимая руку в прощальном приветствии.

Теперь перед нею остались только шестеро. Надо приказать им… О древние боги, как же непросто перестать чувствовать себя командором!

— Пожалуйста, — тихо проговорила она, — я хочу остаться одна…

Вот и эти шестеро сделали шаг назад — и растаяли в весенней голубизне воздуха.

Она прижала к плечу смуглую головку сына, покрытую такими неожиданными для его цвета кожи золотистыми завитками. Малыш, усыпленный кристально чистым воздухом родной планеты, дышал ровно и бесшумно. Зато теперь отчетливо слышался гул океанских волн, разбивающихся о невидимые отсюда прибрежные скалы. Сколько же ей придется провести лет на этих камнях?

Позади остались бесконечные дороги убогой и волшебной Тихри, трое так не похожих друг на друга существ, обратившихся в одинаковый серый прах, — Оцмар, Скюз и Кадьян. И ледяная пещера, недоступная людям Земли, Тихри и Джаспера.

Что же она получила взамен?

Право, которое она не уступила бы и ценой жизни, — право борьбы. Вот только бы знать, как это сделать, не нарушая данного слова… Юхани, пригревшийся под солнышком, причмокнул и засопел во сне. Вот и еще забота — как уберечь его в этой борьбе, которая будет беспощадной?

Она баюкала его в извечной и тщетной надежде всех матерей мира заслонить свое дитя от сполохов грядущих невзгод. Она никогда не щадила себя, самозабвенно бросаясь в гущу смертельных битв. Но сейчас она была готова с тем же неистовством возвести самые неприступные стены вокруг этого острова, чтобы оградить своего сына от подобных сражений.

Может быть, это ей и удалось бы.

Если бы ее малышу, так уютно устроившемуся у нее на руках, не предстояло в самом недалеком будущем стать тем, кого будут называть Принцем Трех Планет.

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ КРЭГА

(СИМФОНИЯ ПОХОРОН — I)

ЛЮТЫЕ ОСТРОВА

Часть первая

I. Менестрель Аннихитры Полуглавого

По трезвому разумению, выходить из леса надо было бы сторожко, по–кошачьи пружиня на послушных, натренированных ногах. Но Харр по–Харрада, едва завидев долгожданный просвет между кольчатыми стволами, рванул из‑за пазухи заветный бурдючок из шкурки мускусной белочки, в котором вино, истомляясь, приобретает ни с чем не сравнимый дух, подвигающий пьющего на деяния возвышенные и неосмотрительные; торопливые глотки не позволили ему просмаковать, как должно, всю глубину аромата этой поистине бесценной жемчужины Аннихитровых погребов, но зато в избытке одарили его безрассудной легкостью, коей у него и без того хватало. Он отшвырнул шкурку, выжатую до влажного поскрипывания, и, по–детски подпрыгивая на бегу, выскочил на опушку.

И тогда навстречу ему хлынула степь, шелестящая зрелым золотым разнотравьем.

Даже не оглядываясь по сторонам, он безошибочным чутьем прирожденного странника отметил желанное безлюдье этого края, удаленного от большой дороги не менее чем на два перехода; разномастное же зверье, как испуганно вжимающееся в землю при звуках его шагов, так и хищно ловящее запахи человеческой плоти, нимало его не заботило. Поэтому он позволил себе то, о чем грезил все последние свои три или четыре скитальческие преджизни: раздвинул высокую, доходящую ему до пояса траву и пырнул вниз, точно в озерную воду. И теплая комковатая земля подалась ему навстречу и коснулась губ. Земля его юности. Он зажмурился, подсунул левый кулак под переносье и замер, вдыхая горьковатые запахи травяных корней и въедливую земляную пыль.

Ну и естественно, чихнул. И раз, и два, и понял, что с этими сопливыми сантиментами пора кончать. Он перевернулся на спину и вгляделся в высокую голубоватую дымку, перечеркнутую качающимся стеблем. Ему почему‑то помнилось, что небо его родины ниже, чем голубой ослепительный свод, вздымавшийся над чужими дорогами, и оттого жизнь под ним уютнее и безопаснее. К последнему он никогда не стремился, а уют, который он быстренько обретал на любой из дорог, был именно тем, от чего он сбегал многократно и в какой‑то степени даже обреченно. Так что же тянуло его сюда, под это дымчатое небо?

А кто его знает. Потянуло, и все. Может, предчувствие конца всех дорог? Тьфу, тьфу! Молод еще. Не зелен, но как раз в полной силе. И все, что нужно, при нем — не сбитые ноги, ухватливые руки и то, что всегда было мечтой каждого мужчины, если он ощущал себя настоящим мужчиной: меч. Это было сокровищем, которое позволяли себе только самые толстосумые караванники, ведь на одной–единственной дороге, у полоумного Аннихитры, у подножия Инеистых гор добывали драгоценную руду. С ранней весны плавить ее было нельзя — не подрастали деревья на уголь; потом неопытные, знавшие свое потомственное дело только от стариков, понаслышке, плавильщики гробили не одну плавку, пока не удавалось сварганить огненное варево, годное разве что на дамские ножички к княжескому столу. Затем уже удавалось воскресить полузабытые премудрости старины и наладить ковку кинжалов и наконечников для копий дворцовых стражников; а вот до мечей дело доходило лишь тогда, когда осень подступала к Железному Становищу. Много ли тут накуешь? Да и мечи отписывались все до единого в княжескую казну, так что Аннихитра распоряжался ими сообразно тому, какой половиной своей несчастной головы он в это время ворочал: если светлой, то почетное оружие пополняло сокровищницу и им оделяли, как высшей наградой, самых верных приспешников. Если же Аннихитру захлестывало периодически повторяющееся безумие, то драгоценные мечи сплавлялись за смехотворную цену сопредельным князьям, а то и просто за кудлатую бабу побесстыжее.

Вот тут‑то, попав в Железное Становище подмастерьем ковача, Харр по–Харрада (тогда, впрочем, он звался несколько иначе) и загорелся мечтой о собственном мече. И сбыться этой мечте удалось ох как не скоро…

Он, все еще лежа, поднял руку и остановил мерное качание стебля, дразнившего его аппетит золотистым, по еще чуточку недозрелым колосом. Ну что ж, раз вино все выпито, не грех и закусить. Пока не мешают. Он сорвал колос, растер в ладонях. Ни на одной из дорог не вызревало таких зерен, полновесных, величиной с ноготь. Приподнявшись на локте, сдул шелуху и высыпал зерна в рот. Твердоватые снаружи, они хранили внутри нежную молочную мякоть, чуть сладковатую на вкус. Харр уселся поудобнее, достал из дорожной сумки печеное яйцо, припасенное на выход из леса — в открытой степи не очень‑то разведешь костерок! — и решил заправиться обстоятельно. Самыми крупными колосьями наполнил суму; что были помельче, принялся шелушить и жевать неспешно, благо, наполняя рот молочным соком, они не требовали запивки. Под правым локтем что‑то засвистело, но не по–змеиному, холодно и люто, а доверчиво и просяще. Ага, сурчата. Харр высыпал чищеные зерна на землю, и четверка проворных грязно–белых малышей накинулась па даровое лакомство. Глаза они открыли, похоже, уже давно, а вот на крыло становились только–только, но в драке за корм уже подлетывали, расправляя кожистые угловатые крылышки. Он еще будет искать себе новый караван, где его будут поить и кормить за бесшабашные застольные куплеты (осточертевшие ему самому до желчной отрыжки), а эти уже покинут норный холмик с теплыми разветвленными подземельями и, оставив родителей доживать свой недолгий сурочий век, устремятся на восток, вслед за солнцем, как и надлежит всему живому; рассекая траву узкой мордой и выступающей клином грудной костью, вслед за ними устремятся степные шакалы, чтобы загнать притомившийся выводок на одинокое дерево, залечь под ним и затем воем и тявканьем не давать неопытным зверькам уснуть, пока один за другим они не плюхнутся вниз. Те, что повыносливей да посметливее, успевали развернуть куцые крылышки и упорхнуть к спасительному лесу; недотепам же оставалось отправиться на шакалий ужин. Вот так и он сам, измученный бесконечными переходами через лесную полосу, разделявшую владения двух князей, забирался на дуплистое, устойчивое дерево и, если не удавалось разместиться в дупле, просто выбирал развилку ветвей поуютнее, привязывая себя к стволу; под деревом неизменно появлялся какой‑нибудь обладатель двухвершковых клыков и неуемного аппетита и принимался воем и рыканьем доводить намеченную жертву до кондиции. Но Харр, достав из сумы пучок сухого подремника, меланхолично разжевывал один–два листика и засыпал блаженным сном. Отоспавшись вволю, он доставал из дупла припасенный заранее камень или тяжелый сук, на худой конец, и вместо утренней разминки свешивался с нижней ветви своего спального древа и хорошенько врезал своему измаявшемуся стражу между глаз. Затем оставалось только спрыгнуть вниз с мечом в руке — и завтрак был, почитай, готов.