Секрет Сабины Шпильрайн - Нина Абрамовна Воронель

Все весело засмеялись и засуетились – в театр нужно было выезжать через час, и необходимо было привести Лину в соответствие с платьем.

Уходя, Марат предупредил:

– Не волнуйтесь, если мы вернемся поздно. После спектакля мы закатимся в кабак.

Лина действительно вернулась поздно, далеко за полночь. Феликс не дождался и заснул, а я никак не могла, как говорится, смежить веки – меня грызло беспокойство. Я была уверена, что вся эта комедия – билеты в театр и роскошное платье – всего лишь часть какого-то хитрого плана. Но не могла догадаться какого.

Лина вошла тихо-тихо, опасаясь нас разбудить, и я сначала сомневалась, выйти к ней или притвориться спящей, но все же не выдержала и вышла.

Она сидела на кровати в своей спальне и плакала. Вот тебе и на! Он же обещал праздник!

– Какая же я была эгоистка! – прорыдала Лина. – Я вообразила, что первая часть моей жизни принадлежит только мне, не подозревая, что она убила во мне все эмоции, положенные другим, близким мне людям. Я не то чтобы не любила своего сына, я просто не хотела поделиться с ним ничем, что было для меня важно. И он жил рядом со мной, всегда отверженный, всегда отгороженный глухой стеной моего эгоизма. Но я исправлю это, я заставлю себя вернуться туда, куда поклялась никогда не возвращаться.

Из нашей спальни выполз разбуженный шумом Феликс. Послушав минутку монолог Лины, он решительно вытащил из буфета бутылку коньяка, к которому никогда не прикасался.

– Хватит лить слезы! – объявил он. – Давайте лучше выпьем за возвращение блудной матери!

Лина засмеялась, утерла слезы, мы выпили по рюмке и отправились спать.

Уже засыпая, я думала о змеиной хитрости Марата, разработавшего сентиментальную сказку, способную сломить сопротивление Лины. И вдруг меня пронзила мысль: а что, если его жалоба вовсе не хитрость, а истинная правда, и он все детство страдал от равнодушия матери? Ведь я хорошо изучила Лину и знала ее удивительную способность: сосредоточившись на чем-либо одном, полностью пренебрегать всем остальным.

Как бы то ни было, с того дня все пошло отлично, как по маслу. Лина, иногда со слезами, иногда со смехом, вспоминала различные эпизоды своей предвоенной жизни, порой такие страшные, что не хотелось им верить. Вспоминала она вразнобой, не соблюдая хронологию, так что часто трудно было восстановить порядок событий.

Память у нее была поразительная: она запомнила разговоры, смысла которых по малолетству не понимала – я уверена, что, пересказывая диалоги Сабины с Ренатой или с Лилианой Аркадьевной, она не переврала ни единого слова. Время мчалось быстро, отведенный нам месяц подходил к концу, а мы еще не добрались до начала войны. Мы собрали ворох материала, требующего специальной сноровки для его расшифровки. А если не сноровки, то хотя бы времени. Даже Марату стало ясно, что блицкриг не удался и надо распроститься с его безумной идеей одним рывком вырвать из материнской души всю историю ее детства.

Оставаться его гостями еще месяцы, а может, и годы мы не могли, даже если бы хотели. Так что к началу настоящей морозной зимы мы уложили чемоданы и отправились в аэропорт. Марина всплакнула, прощаясь со своим замечательным тренером, который, по ее словам, вывел ее на роль звезды среди местных теннисисток. И в благодарность подарила мне накрепко присохшее ко мне кремовое пальто из верблюжьей шерсти, чем вывела меня на роль звезды среди модниц Академгородка.

Накануне отъезда Марат устроил нам прощальный ужин, полный обжорства и печали, как и полагается при истинной разлуке. Наша последняя ночь с Феликсом была так же прекрасна, как и первая, но все же та была первая, а эта последняя. И только когда наш самолет начал прорываться сквозь облачный заслон над Москвой, до меня дошло, что я теперь долго-долго не увижу Феликса. А может быть, даже никогда.

– Хватит реветь, – сердито сказала Лина на третий час полета. – Что, мужиков тебе дома не хватает?

– Вы не понимаете, – простонала я самым пошлым образом. – То все были мужики, а это любовь.

Лина презрительно фыркнула, она давно уже вышла из того возраста, когда любовь считается важным обстоятельством жизни.

– Лучше давай работать, больше пользы будет. Ты можешь записывать?

– Конечно, могу, – обрадовалась я, вынимая из сумки компьютер, – если стюардесса не запретит.

– Я тут, глядя на твою зареванную мордашку, вспомнила один случай, из-за которого стоило плакать. – И, сама заливаясь слезами, рассказала, как она вошла в свою квартиру и увидела висящее на крюке от люстры тело мужа Сабины.

Занятые делом, мы не заметили, как прошли оставшиеся два часа полета до Новосибирска. После Нью-Йорка и Москвы наш любимый Академгородок выглядел убогим и малолюдным. Но нам некогда было об этом думать – количество дел, накопившихся за полтора месяца нашего отсутствия, требовало денных и нощных забот и трудов. Теперь, из сибирской дали, наши московские каникулы казались подарком судьбы. А может, они и были подарком судьбы?

Небольшим ударом для меня стало известие, что Юрик уволился. Он не был научным гением, но мы с ним хорошо сработались, и он знал мельчайшие детали моей установки и умел их чинить. Кроме того, что мне срочно пришлось нанимать и обучать нового ассистента, я узнала, какие слухи о нас распустил Юрик по Академгородку: Лина Викторовна отказалась от доклада, потому что неизвестные силы заставили ее писать какую-то таинственную докладную записку неизвестно кому, в результате чего у нее совершенно поехала крыша и ей пришлось месяц лечиться в Москве.

А я завела роман с нацистом, который носил под рубашкой майку с фашистским знаком, и задержалась в Москве под предлогом ухода за потерявшей разум Линой Викторовной, а на деле была взята этим нацистом в заложницы и он жил там со мной, чтобы не спускать глаз с Лины Викторовны. Я даже подивилась богатству фантазии этого на вид скромного и милого человечка, потерявшего голову от ревности. Но Академгородок – это не город, а небольшая деревня, где все слухи и сплетни обрастают подробностями как снежный ком, летящий с горы.

Хоть первый месяц после нашего приезда пролетел, как курьерский поезд пролетает маленький разъезд, у меня оставалось время все больше и больше тосковать по Феликсу. Он почти каждый день писал мне электронные письма, бесплотные, как любовь в Интернете. К началу второго месяца мы с Линой кое-как наладили свои дела и опять занялись ее воспоминаниями. Мне кажется, что за этот месяц у Лины в голове что-то утряслось, и ей стало не так трудно