Кавказ: земля и кровь. Россия в Кавказской войне XIX века - Гордин Яков Аркадьевич

31 мая. <…> Сегодня прелестная ночь: чисто-голубое небо усеяно звездами, говорят, таких ночей в Петербурге не бывает, но я против этого — и в Петербурге есть прелестные ночи. Ночи теперь еще довольно холодны. Здесь много змей, одни из них, огромные, желтобрюхие, безвредны, а другие, называемые медянки, имеющие на солнце цвет, подобный меди, очень опасны: они иногда кидаются на людей, но у нас есть предохранительное средство — это бурка, на которую не только она, но и никакое ядовитое животное не полезет, ибо она делается из бараньей шерсти, а бараны едят всех ядовитых животных; здесь также много черепах. Как я рад, что достал «La Salamandre»,[250] и хотя я ее прежде читал, но она доставляет мне большое удовольствие, ибо здесь ужасная скука.

1 июня. Сегодня я почти совершенно здоров и потому ходил в море купаться, оно очень тихо, зыби совсем нет. Выкупавшись в море, чувствуешь себя гораздо легче, вода горько-соленая. Место для крепости совсем расчищено, тысяча человек каждый день работают, лес вырублен, и теперь делают кирпич, полагая выделывать в день по 20 тысяч. Место для крепости Вельяминов уже назначил колышками, поспеет кирпич, и тогда приступят к заложению крепости. Прелестная роща, бывшая на берегу Черного моря, уже вся вырублена — как жаль мне ее! Этаких рощ мало можно встретить; посреди этой рощи был аульчик, вероятно, какого-нибудь князя, вероятно, черкесы в свободные часы отдыхали под тенью дерев, увитых виноградною лозою, или гуляли, наслаждаясь чистым, благовонным воздухом. Я не в силах описать хорошо это место, скажу только, что оно очаровательно, теперь его как не бывало: от вековых деревьев и благовонного орешника остались лишь одни пни, но и те со временем выроют. Секира все истребила.

2 июня. В 6 часов утра ходили верст за 7 на фуражировку с Ольшевским, а возвратились в 5 пополудни; шли в колонне, при возвращении черкесы сильно нападали на левую цепь и арьергард. Они сегодня были чрезвычайно смелы, одно наше счастье, что выстрелы их, очень частые, были не совсем-то удачны. Некоторые из них подбегали к арьергарду на ровном месте ближе, чем на ружейный выстрел, не обращая внимания на орудия, из которых жарили по них картечью, в особенности мне было досадно на одного джигита в белых штанах. Он преследовал арьергард бегом с места до самого лагеря, но выстрелы его были неудачны: ни один из наших в арьергарде, кроме одного артиллериста не был ранен. Их было в сборе до двухсот человек. <…> Ночью стреляли они из-за речки залпами из ружей, не делали никакого вреда. Я и не виню их, они должны же, наконец, остервениться и стараться как можно больше наносить нам вреда, ибо что им больше осталось? Жилища их заняты, хлеб истребляем на фуражировках. Артиллерия на сегодняшней фуражировке действовала довольно хорошо: одно орудие, поставленное на горке, посылало им прием через час по ложке, что и удерживало их от сильнейшего натиска.

3 июня. С сегодняшнего дня у нас начинается общий стол, артель наша: я, Яковлев, Шейблер и Рошковский. В Одессу отправился на судне офицер для закупок, и мы тоже дали денег на сахар, ром, вино и прочее, там все вдесятеро дешевле против здешнего, сахару здесь фунт — 2 рубля. Третьего дня я получил письмо от брата Петра от 19 марта и удивляюсь, что не высылает мне денег. Сегодня вечером пароход поймал купеческое турецкое судно, приблизившееся к берегу. Пассажиров на оном было 27 турок, они имели бумаги, и потому были генералом отпущены. Турецкое судно не имеет права приближаться к берегам Черного моря ближе 2,5 миль.

4 июня. Ходил смотреть столетний дуб, простреленный с моря ядрами в двух местах во время десанта русских войск 1834 года. Одно ядро пробило его насквозь, а другое осталось в нем; потом был на горе, занимаемой 4-м батальоном Навагинского полка, откуда прелестный вид на море и на лагерь. Я очень жалею, что не продолжал учиться рисовать, а то бы имел теперь прелестные виды Кавказа. <…> Ночь была прелестная, тихая, одни лишь волны морские, разбиваясь о берега, прерывали тишину; я долго разгуливал по берегу морскому.

5 июня. Наконец и у нас разбита палатка, а то жили до сих пор в балаганах со своими ротными командирами, но вообразите роскошь: кровати наши сделаны из фруктовых деревьев и переплетены виноградными лозами, мелкие морские камни заменяют паркет и сверх палатки сделан намет из деревьев, предохраняющий от зноя. <…>

6 июня. Воскресение (Троицын день). Сегодня праздник Навагинского полка и заложение крепости, названной Константиновскою, и мне досадно, что я не могу быть в параде — мой мундир до сих еще пор не привезен из Еленчика. Заложение крепости было следующим порядком: после обедни служили молебен на месте, назначенном для постройки крепости, потом это место окропили святой водой, сделали 101 пушечный выстрел, войска прошли церемониальным маршем мимо Вельяминова, ainsi, finita la comedia.[251]

7 июня. В 2 часа пополудни наш батальон и один горный единорожек[252] ходили для рекогносцировки дороги, идущей вдоль морского берега в Уланы[253] (бухта); дорога здесь мерзкая: узенькая и частые овраги, так что горный единорожек спускали и вытаскивали почти на руках. С легкой артиллерией и со вьюком невозможно идти, мы ходили не далее двух верст, ибо тут дорога совершенно пропадает. По левой стороне дороги есть три небольших аула, по полям — прекрасный хлеб. На второй версте отрезали мы одного черкеса, стоявшего на пикете, он, заметивши нас, побежал в балку и с балки к морю. Когда он окружен был нашею цепью со всех сторон, то переводчик (по-ихнему, толмач) кричал ему, чтобы он сдался, что ему решительно ничего не сделают, но он, добежав до берега, бросает на берегу свою шапку и чевяки и кидается в море вплавь, отплывши шагов сто, кидает в сторону пистолет и шашку (ружье закинул еще в балке) и кричит, что он лучше утонет, чем сдастся. Пули градом на него посыпались, и он пошел ко дну, кровавое пятно лишь означало место, где он тонул, и линейный казак нырял несколько раз, чтобы достать его тело, но оно было слишком глубоко, оружия его тоже не могли достать. Как нравится вам дух этого черкеса? Но не трусость ли это, не боязнь ли сделаться пленником? Нет, я думаю, что это не что иное, как азиатская твердость характера: он решился лучше умереть, чем сделаться зависимым, чем лишиться своей свободы! <…>

8 июня. Пришло от корпусного командира барона Розена[254] приказание, чтобы все гг. прикомандированные офицеры на царском смотру были бы непременно в полной парадной форме, почему я и написал в Москву к Александрову-1,[255] прося его выслать мне поскорее мою шапку. Нашего полка прапорщик Брикер отправляется сегодня в Тамань, дабы привезти сюда для смотра солдатские и офицерские вещи, ибо смотр, говорят, будет или здесь, или в Уланах. Постройка крепости уже началась. 1700 человек ежедневно работают и 1200 делают кирпич, не выжигая его, для устилки внутренней стороны крепостного вала и постройки казарм. Никто почти из прикомандированных гвардейцев не имеет с собою полной парадной формы, почему все теперь суетятся и торопятся выписать из Санкт-Петербурга. Войскам позволено находиться на смотру в фуражках. <…>

9 июня. С каким нетерпением пробегал я приказы по Гвардейскому корпусу,[256] думая найти производство в полку, но вместо производства нашел, что государь 7 апреля при смотре нашего полка остался недовольным, почему Карл Иванович Бистром[257] и делает выговор всем начальникам. Товарищи мои, верно, завидуют теперь мне, воображая, что я здесь веселюсь, что я покоен, но как ошибаются они! С каким бы удовольствием желал я делить с ними и радость, и печаль! Вы не знаете, что здесь можно от нечего делать проспать последний ум, и что теперь уже такие жары, что добровольно никто не выходит из палатки раньше вечера, и что здесь первое удовольствие доставляют морские ванны.