Царские забавы - Евгений Сухов

Иван Васильевич любил мужей рослых и статных, а к Васильчикову испытывал особенно большую привязанность.

Черный Павел дудел в сопелку, и до того у него получалось ладно, что даже у самых угрюмых гостей он сумел выжать несколько улыбок.

Весело стало и государю.

— Петр, слышал я, что у тебя дочь дюже красивая. Похвастался бы перед государем, показал бы дщерь. — Иван увидел, как дрогнула рука Васильчикова и соус закапал на полы кафтана, заливая серебряный вензель. — Чего же ты молчишь, Петр, или, может быть, чести не рад? А если дочка твоя мне приглянется, я ведь могу и царицей ее сделать. Тестем моим сделаешься, Петр Григорьевич. Чего же ты, окольничий, ложку в сторону оставил?

— Видать, Петр от радости аппетита лишился, — подсказал государю стоявший подле Малюта.

— Ежели желаешь, государь, отчего бы и не показать тебе Аннушку. Только я бы хотел тебе сказать, что мала она еще для замужества. Ей едва семнадцать минуло.

Вздохнул печально государь:

— Скуповат ты на слова, Петр. Другой отец рад был бы дочь со двора справить, а ты держишь ее при себе, как черт заблудшую душу.

— Это я от радости, Иван Васильевич. Когда желаешь дочку увидеть?

— А ежели сейчас? Чего же ты испугался?

— Не готов я сейчас тебя встретить: двор мой неприбран и челядь не предупреждена. И дщерь должна быть такой, чтобы тебе приглянулась. Бестолковая она у меня! Наставления ей хочу дать, а не то опозорить меня перед государем может.

— Не отговоришь ты меня, окольничий, мне всякое видывать случалось. Если угостить нечем, так мне не нужно ничего. Харч я всегда с собой вожу.

Братина, пущенная по кругу, насытила утробы гостей, и каждый глоток был так тяжел, как будто бояре и окольничие проглатывали не сладкое питие, а куски свинца. Рухнула Елизавета Никаноровна под лавку, сполна испытав на себе крепость заморского вина, а челядь, больше беспокоясь о царской утвари, чем о чести боярыни, вытащила матерую вдову за пятки под витые свечи.

— Едем, государь, — решился окольничий.

Поднялся Иван Васильевич из-за стола и, заглушая честной пир соборным басом, объявил:

— Меня Петр Григорьевич к себе в гости зовет. Поеду! А вы, господа, веселитесь. А ты, Павел, гостям скучать не давай!

Уже оседлав коня, Петр Васильчиков вспомнил про сломанное крыльцо и молил случай, чтоб государь не ступил на треснутую половицу и не расшиб лоб. Вот тогда быть опале! Хитрый окольничий выжал из себя любезную улыбку, проклиная в душе сегодняшний пир, навязчивое желание царя, а заодно и красивую дочь.

Царь Иван спешился у самого двора Васильчиковых, а перепуганный окольничий закрутился юлой вокруг государева коня, без конца повторяя:

— За что же мне честь такая великая? Ты бы, государь, во двор въехал.

— Жених я твоей дочери или нет? — благодушно улыбался Иван Васильевич, ступая на землю. — А если жених, тогда, стало быть, будущего тестя уважить должен. А теперь вели отворять ворота, скажи челяди, что государь московский в гости пожаловал.

Петр Васильчиков вбежал во двор и громким гласом устроил переполох.

— Мать твою эдак! — кипятился окольничий, ошпаривая обидными словами шныряющую по двору челядь. — Сказано вам было, вина крепкого на столы выставить! Такого, чтобы отрыжки не давало, не любит Иван Васильевич кислого.

Петр Васильчиков думал о том, что легче вынести катастрофы вселенского потопа, чем приход в дом государя московского.

— Будет сделано, боярин!

— Доченьке моей скажите, чтобы краюху пшеничного хлеба государю поднесла! Рушники чтобы без жира и пятен были, — сердито наставлял Васильчиков. — А то я вас знаю, и с сажей можете государю подсунуть!

Великого московского князя сопровождала дюжина рынд: все одного роста, в красных кафтанах, даже топорики несли одинаково, положив их на правое плечо. Бордовые воротники и яркие узоры на сапогах придавали всему их виду чопорность, и если бы не жиденькие бороденки, что пробивались на уголках скул, их можно было бы принять за красных девиц.

Царь Иван ступил на двор, который был так грязен, что напоминал скотный выпас: тьма мух кружилась над зловонным пометом, а две блестящие и зеленые, видать особенно нахальные, уже успели досадить государю.

— Пакость-то у тебя какая во дворе, окольничий, — обеими руками отмахивался Иван Васильевич от злобных насекомых.

— Челядь у меня ленивая, государь, — быстро нашелся Васильчиков, — только и норовят, чтобы пакость какую-нибудь учинить. Да вот еще спереть что с хозяйского стола, — и, сняв с головы бобровую шапку, лихо швырнул ее под ноги государю прямо на испражнения. — Проходи, Иван Васильевич, ежели потребуется, так мы тебе меховую дорожку до самого крыльца выстелим.

— Ишь ты! — уверенно примял государь стопой бобровый мех. — Ежели бы не твоя дщерь, так вовек не ступил бы в этот смрад! Ну, ничего, окольничий, как станешь моим тестем, я тебе такие хоромы возведу, что не хуже моих будут.

Челядь, выстроившись рядком, многим челобитием сумела загасить государев гнев, и Иван Васильевич, превозмогая в себе брезгливость, шествовал к высокой лестнице.

Анна появилась на крыльце нежданно — озарила сиянием светлых очей загаженный двор и, держа в тонких руках белый пахучий каравай, важной павой стала спускаться по шатким скрипучим ступенькам прямо навстречу застывшему царю.

Онемели молоденькие рынды, глазеючи на красу. Кто бы мог подумать, что в таком зловонии эдакий цветок распуститься способен.

— Милости просим, царь наш батюшка, — поклонилась боярышня Ивану Васильевичу, — отведай хлеба и соли. Не побрезгуй нашей скудости.

— Двор у тебя, Петр Григорьевич, гадость, зато дочка шибко хороша! — признал царь и, отщипнув краюху, обильно обвалял кусочек в соляной пыли, после чего опустил его двумя пальцами в рот. — Во дворе царском, девица, жить будешь, — пообещал государь. — Государыней-царицей тебя сделаю. А теперь дай я тебя расцелую, хочу посмотреть, такая ты аппетитная на вкус, как твой хлебушек, или, может быть, горчинка в тебе имеется? А если и есть, худо оттого не будет! — вдруг расхохотался государь. — Острые бабы мне тоже по вкусу.

А неделю спустя Васильчикова Анна Петровна сделалась царицей.

Митрополит Кирилл Анну не признал и немедленно отослал по всем епархиям скороходов, чтобы на утренней службе поминали в здравице только государя Ивана Васильевича и чад его.

Узнав об этом, царь сердиться не стал, махнул рукой в пустоту и произнес безразлично:

— Пускай себе не признают, а только жену им для меня не выбирать.

Анна была тиха и врожденным смирением больше напоминала инокиню, чем царицу. Она старалась избегать больших выездов в город и выходила на люди только в окружении огромного числа боярышень, которые так ретиво укрывали ее махровыми платками, что можно было подумать, будто бы взгляд каждого москвича способен сокрушить вражью крепость. Анна Петровна опасалась сглаза: если выходила на улицу, то вешала на грудь спасительный образок, о который обязательно должны были расшибиться все лихие силы. Никто из горожан даже случайно не узрел лица царицы, но все в один голос говорили о том, что она свежа и краснощека.

Неожиданно для служивых людей Иван Васильевич отстранил Петра Васильчикова от дворцовых дел, а потом и вовсе повелел окольничему съехать в Ростов Великий, где его ожидала незавидная должность недельщика.

Видно, государь так и не смог позабыть двор Васильчикова, где перепачкал любимые атласные сапоги.

Однако держать вдали от московского двора новоявленную родню не сумел даже царь. Скоро Васильчиковы понаехали в Стольную, оттеснили потомственных стольников и кравчих. Столбовые дворяне затаили глубокую обиду, но спорить с родом, набравшим силу, никто не желал. Царицына родня держалась так, как будто на следующую пятницу им заседать в Боярской думе, и хмурые взгляды дворни ломались о горделивые лица новых избранных.

Даже опришники теперь не сомневались в том, что не пройдет и месяца, как Васильчиковы с Постельного крыльца переберутся в Переднюю палату.

Вся родня Анны напоминала поросят одного помета: краснощекие, белолицые, проворные, они старались проникнуть в любую щель, и стрельцы, что стерегли дворец с большим бережением, невесело запрещали:

— Не велено по двору шастать, для худородных Постельное крыльцо имеется!

Неугомонная энергия Васильчиковых пробивала даже усердие строгих караульщиков, стоявших в дверях государевых сеней. Служивые люди, поднакопив терпения, отстраняли бердышами государеву родню и не забывали ехидно добавлять:

— Вот когда наденешь боярскую шапку, тогда милости просим! А сейчас за непослушание и батогов получить можешь.

Васильчиковы частенько являлись на двор во хмелю, чего не водилось прежде и с более знатными, и, не прячась от прочей челяди, разливали романею в стаканы. А однажды спьяну гуртом выдрали за чуб Салтыкова Арсения, сокольничего Разрядного приказа.