Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Акимка стал тихий, работает как сонный и почему-то все прячется от меня. А я, что бы ни делал, на что бы ни смотрел, вижу перед собой бабаню. Я начал путать в записях, и дяде Сене приходилось иногда часами просиживать, чтобы найти и исправить мои ошибки в товарной книге. И не проходило ночи, чтобы мне не приснился какой-нибудь страшный сон. Чаще всего я видел себя больным. Лежу в постели, а бабаня стоит надо мной и горестно покачивает головой. И вдруг окажется, что не я в постели лежу, а бабаня. Она умирает и сокрушается по мне, по дедушке: «И как же вы без меня жить-то станете?»
Меня охватывает ужас, и я просыпаюсь.
— Что ты, что ты, Ромаш? — раздается торопливый шепот дяди Сени, и его рука мягко скользит по моей голове.— Чего ты кричишь? Опять бабанька снилась? — Он присаживается тихонько на край постели.— Ты, Ромашка, не унывай. Бабанька, она старуха могучая. Такие ни в огне не горят, ни в воде не тонут. Вот поверь, явится она, как солнышко поутру. Солнышку ж не миновать явиться? Так и она. Спи спокойно. Акимка ишь какие свистки носом дает!
Иногда поверишь дяде Сене, уснешь, убаюканный его надежными словами. А вот сегодня сна нет. Завтра суббота, и, если от бабани не будет вестей, дедушка поедет ее разыскивать. Лежу, прислушиваясь к шумам Волги, к пароходным гудкам, приглушенным стенами избы, и заставляю себя думать о чем-нибудь веселом.
Вспомнился синий погожий вечер. Загруженную ячменем, низко осевшую баржу от пристани повел буксир. Белый, весь в огнях, он коротко гукает осипшим гудком, а от него и от баржи по тихой воде протянулись длинные усы. Свет от буксировщика перекатывается в них желтыми и синими полосами, и усы похожи на толстый канат, свитый из разноцветного гаруса. Провожать баржу приехал хозяин. По пристани ходил веселый и курил душистую папиросу. Белая крахмальная грудь отражала трепетное сияние огней от буксира, золотая цепочка от часов сверкала. Он был не такой, как всегда. Даже усы у него стали какие-то пышные и добродушные. Макарыч, только что вернувшийся из Вольска, рассказывал ему, что распродажа охромеевского имущества назначена на первую майскую неделю, и называл фамилии саратовских, Вольских и балаковских богатеев, пожелавших участвовать в торгах. Перечислив их, помолчал и с веселой ухмылочкой произнес:
И наша с вами общая знакомая, Арефа — в монашен-ском постриге, а в миру — Агафья Тихоновна Лоскутова.
Да ну?!—удивился Горкин.— Неужто ж она сто тысяч награбастала?
А что же? — усмехнулся Макарыч.— Перемотает все свои клубки, из каждого по таким же запонкам, какие Акимка добыл, вымотает, вот и наберет.
А ведь наберет, мошенница! — воскликнул Горкин.— Ей-ей, наберет. У меня бабка была вроде нее. Так та до чего додумалась. Золотые монеты в углы одеял зашивала. Одеял у нее гора целая да у матери дюжина. Умерла, так мы с отцом восемьдесят четыре золотые десятки выпороли.
А нам вот с Ромашкой не повезло,— улыбнулась Дуня, обдергивая на мне рубаху.— Ему из клубка медные пуговицы пришлись, а мне—медаль. Хотела ее в Волгу закинуть, да вон Акимка не велел.
—Что за медаль?—поинтересовался хозяин.
—А давай покажем!—оживился Акимка.— Нехай поглядит. Может, купит. Давай, Дуня Степановна. Где она у тебя?
—Да там, в ящике, где ложки.
Акимка мгновенно сбегал в избу и явился с медалью. Она давно взялась прозеленью, а слова «За оборону Севастополя» и совсем почернели. Разглядывая медаль, хозяин качал головой, усмехался:
—Вот старушечка, вот Яга — костяная нога! Выходит, ничем не брезговала, все тащила.
Ты ее купи,— предложил Акимка.
А зачем она мне? — засмеялся хозяин.
—А продашь,— не задумываясь, ответил Акимка.— Ты вон, сказывают, и коровьи рога продал, а это ишь какая. Начистить— знаешь как блестеть будет! Покупай. А то чего же получается! Получается, я один счастливый, а Дуня Степановна с Ромкой бездольные!..
Дядя Сеня, Дуня, Макарыч и Горкин весело смеялись, а Акимка, оглядываясь на них, хмурился и опять обращался к Горкину:
—Покупай. Мы тебе и коробочку от нее отдадим.
—Вот бесенок! — воскликнул Горкин.— А сколько же ты за нее возьмешь?
Акимка растерялся, глянул на меня и махнул рукой так, будто разрубил что ладонью.
—Сорок рублей!
Горкин ахнул и захохотал, поджимая живот. И все смеялись до слез. А Акимка стоял, недоуменно оглядывал всех по очереди и бормотал:
—И чего вас разрывает? Ровно маленькие... Отсмеявшись, Горкин полез в карман, достал бумажник
и вытянул из него две новые хрустящие двадцатипятирублевые кредитки.
—На, Аким. Беру медаль. Не надо, а беру. Больно уж ты парень лихой. Отдавай своей Дуне Степановне, и нехай она угощение нам с тобой ставит.
Но Дуня денег не приняла и обиженно сказала Горкину:
Вы уж и ребячьи души скупить готовы, Митрий Федорыч! Акимка по простоте сердечной сглупил, а вы уж от богатства дурите... За резкость слова вы уж с меня не взыскивайте. Она тоже от чистого сердца. А с измаранным сердцем как я жить буду?
Фу-ух ты!—укоризненно закачал головой хозяин.— Аховская ты женщина, Евдокия Степановна. Недаром на тебя жандармы дело завели.
Дуня, потупившись, ответила:
—Уж какая есть.
Дмитрий Федорович сердито подергал ус и, показав глазами на дверь избы, сухо сказал:
—Ну-ка, Семен Ильич, покажи мне хлебную книгу. Что у нас там получается?
На палубе пристани остались мы с Акимкой и Дуня. Волга была тихая, черная и звездная, как небо.
—И чего ты, Дуня Степановна, разгневалась? — недовольно спросил Акимка.
Она опустилась на груду пустых мешков и, перекалывая в волосах шпильки, с усмешкой ответила:
Да я и не гневалась. Когда гневаются, ругаются. А я, слышал, как говорила? Ну вот... А ты зачем нас с Ромашкой бездольными назвал? Если у нас денег нет, так мы уж и бездольные? А мы, скажу я тебе, может, богаче хозяина в тысячу раз, а уж счастливее-то на весь миллион.
Это как же? — заинтересовался Акимка и присел рядом с Дуней.
