Огненное порубежье - Зорин Эдуард Павлович

А Всеволод только что принял Святославова посла. Советовался с ним Святослав: какому князю какую отдать вотчину. Нынче без Всеволода не решал он ни одного важного дела. Во всем искал его поддержки. Надолго запомнилась Святославу Влена, до самой смерти достанет ему этой памяти.

Посла Святославова Всеволод принял ласково, о великом князе киевском говорил почтительно, угощал медами и заморскими винами, жареными лебедями и диковинными плодами, доставленными булгарскими купцами из далекого Хорезма. Выспрашивал о здоровье великого князя, подносил послу богатые дары.

Потом Всеволод спал, потом чинил суд и расправу. Сидел в высоком кресле, выслушивал истцов и ответчиков.

Зорю он узнал, кивнул ему, спросил, какая беда привела его на княжеский двор. Рассказ старосты о случившемся в Поречье выслушал внимательно, не перебивая, склонив набок голову и полузакрыв глаза.

Бывший Юриев дружинник нравился ему, но Ратьшич был любезнее. Досадливо поморщился князь и так сказал ведшему дознание боярину:

— За самоволие, учиненное в усадьбе Разумника, старосту связать и отправить к боярину.

— Да как же это, князь? — изменился в лице Зоря. — Я за правдой к тебе, а ты — к боярину?..

— В вотчине своей боярин тебе и отец и судья,— сказал Всеволод, глядя на Зорю немигающим взглядом.

Зябко стало Зоре, оглянулся он вокруг себя, ища защиты, но рядом уже стояли воины, а ко князю вытолкнули из толпы нового мужика, и боярин гудел над площадью густым басом:

— А сей мостник, по имени Петр, украл у тысяцкого Ондрея кадь пшеницы...

Так и привезли Зорю в путах на боярский двор. Со всей деревни сбежалась толпа поглядеть на связанного старосту. Бабы причитали, Малка умывалась слезами. Из-за плеча вышедшего на крыльцо Ратьшича выглядывало разукрашенное синяками лицо Пашка.

— Что, — спросил Ратьшич, — нашел у князя правду?

— Далеко она спрятана, — сказал Зоря. — На дне моря не сыскать...

— То-то же.

И Ратьшич велел отрокам бросить старосту в поруб.

Встретились в порубе Ивака с Зорей.

— Сладок ли боярский хлеб? — спросил Ивака старосту.

— Молчи, — недобро огрызнулся Зоря.

— С утра ты меня, — сказал Ивака, — а нынче нам вместе околевать.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

нали они в Великом Новгороде, а после Кирша ушел на юг, к теплому солнышку, к обильным хлебам да так там и осел. Женился, сказывали страннички, обзавелся хозяйством, срубил себе избу. Поминали жену и по имени — будто звали ее Ликой. Добрая и набожная баба, говорили вездесущие странники.

— Кирша нам поможет, — сказал Зихно Злате. — Было время, не раз и я его из беды выручал.

— Поможет, как же, — отзывалась Злата. — Боярин Нежир так помог — едва живы остались.

— У богомазов свой обычай.

Наскучило Злате ходить за непутевым Зихно из города в город, наскучило прятаться по оврагам от людей.

— Не воры мы, а бредем по ночам, — ворчала она, семеня рядом с богомазом. У Зихно широкий шаг, у Златы шажок маленький.

— Идешь, будто землю месишь, — устав приноравливаться, упрекал он ее иногда.

— За тобой угонишься.

— Неча было тащиться. Оставалась бы у Никитки.

— Ишь ты, сноровистый какой! — выговаривала Злата. — Аль мало поозоровал?

— Не бабье это дело. Тебе пироги печь да детишек нянькать.

— Как же, с тобой наняньчишься, с жеребцом-то...

— Тьфу ты, — отплевывался Зихно,— Право дело, не язык у тебя, а сущее помело.

Долго ли, коротко ли шли, а все же добрались они до Новгорода-Северского. Спрашивая на торговище у мужиков, разыскали Киршу.

Правду говорили странники, справно жил богомаз. Залюбовались они, остановившись перед его избой. Не изба, а резной пряник.

— Чо глядите не наглядитесь? — окликнул их мужик с палючими, навыкате, глазами.

— Шибко красивая изба, — сказала Злата. — Глазу загляденье, а жить в ней, поди, еще лучше.

— Как жить, ты меня спроси, — сказал мужик с улыбкой.

— Не Киршей тебя зовут? — живо обратился к мужику Зихно.

— Верно, — ответил мужик и вытаращил на богомаза глаза. Долго глядел так, онемев от изумлении. Слова выговорить не мог.

Зихно сам поспешил ему на помощь:

— Нешто забыл?

— Зихно?!

— Он самый.

— Да каким тебя ветром занесло? — обнял Кирша богомаза.

— Идем мы из самого Суздаля, — сказал Зихно.— Малость в Смоленске подзадержались, не хотели отпускать, хозяева хлебосольные оказались.

— Экой смешливый ты, Зихно, — улыбнулся Кирша.

— Какова погудка, таковы и сани, — ответил богомаз. — Без шутки нынче и дня не проживешь.

Вошли в избу. Хозяйка в окошко увидела их, поджидала у самого порожка. Толстая, рыхлая, носик в пухлых щечках утонул, как в белой булочке, короткие ручки на запястьях будто ниточкой перетянуты.

— Встречай, Лика, дорогих гостей, — сказал Кирша. — Зихно к нам, вишь, пожаловал. Сколь уж лет не виделись...

Хозяйка поклонилась, закудахтала невнятно, всплескивая ручками, засуетилась по комнате. То одно схватит, то другое. Не знает, куда усадить гостей.

— Садитесь в красный угол, — указал нм на лавку Кирша.

Устали Зихно со Златой с дороги, сели на лавку без сил.

— А худющий ты стал, Зихно, — сказал, усаживаясь напротив, Кирша.

— Небось похудаешь, коли три дня не едали.

— Да что же это я?! — бросилась к печи Лика.

Скоро перед Зихно со Златой появились пироги с рыбой, с черникой, жареное мясо, огурцы, широкие ломти черного хлеба. Лика принесла из ямы холодного квасу в запотевшем глиняном жбане. Поохала и тоже села с краю перекидной скамьи, подперла щеку пухлыми пальчиками.

Наевшись пирогов и напившись квасу, Зихно размяк, срыгнул и распустил на животе кушачок. На сытое брюхо и беседа хорошо складывается. Разговорились два богомаза. Рассказал Зихно хозяевам о своих скитаниях, Кирша поведал о своих.

Чего уж там, и его не шибко баловала жизнь. Всякого довелось хлебнуть: и горького и сладкого. Горького-то больше.

— Беспокоят нас на окраине половцы, — говорил он глухим голосом. — Ты вот только с кистями да с краской, а мне и с мечом хаживать довелось. Не мирное у нас порубежье. Огнем опоясано.

Он понизил голос до шепота:

— Лика-то моя... Да что там говорить, спас я ее от половецкого полону. Почитай, у смерти отнял. Сирота она. И отца и мать ее пожгли окаянные.

— Пошел бы обратно в Новгород...

— Назад дороги мне нет, — вздохнул Кирша. — Прирос я сердцем к здешним краям. Как бросишь нажитое?..

— Изба у тебя ладная.

— Да разве я о том? — удивился Кирша. — Я о людях. О том, что в сердце своем нажил, о том, что выстрадал. И Лику от родных могил в какую даль уведу?

— Что верно, то верно, — согласился Зихно. — Каждому из нас своя дорога.

— И тебе бы осесть, — осторожно заметил Кирша.

— Не осяду, — сказал Зихно. — Вот только Злату жаль. Измаялась она со мной.

Долго говорили мужики. Наутро Кирша привел в избу вертлявого, с острым, как у мыши-полевки, лицом, низенького монаха. От монаха попахивало бражкой, и Зихно, блаженно зажмурил глаза, потянул в себя хмельной дух. Монах тихо и юрко двигался по комнате, улыбался, растягивая узкие губы, из-под которых виднелись частые и острые зубы.

— Нифантий, — назвал его Кирша.

Монах быстрым взглядом окинул богомаза, сел на лавку и жадными глазами обшарил еще не убранный стол. На столе валялись объедки пирогов, стоял жбан с недопитым квасом.

— Ты на стол-то не гляди, не гляди, — предупредил его Кирша. — Не будет тебе нынче меду. Уже с утра хмелен.

— С медком-то на душе благостней, — пропищал Нифантий. — Как же его не пить?

— Ты пей, да дело разумей, — строго сказал Кирша. — А дело к тебе вот какое. Мужик, что напротив тебя сидит, богомаз, Печерскую лавру расписывал. Нынче пришел к нам, и отпустить его нам совестно. Пущай оставит по себе добрую память.