Под знаком змеи.Клеопатра - Зигфрид Обермайер

Я осмотрел ее: все, что указывало на причину ее смерти, были две маленькие красные точки на подушечке большого пальца.

— Ну, — взглянул на меня учитель, — я не слишком много наобещал тебе?

— Нет-нет, все в порядке. Прикажи тотчас же доставить эту змею в Брухейон, в дом личного врача Гиппократа — так зовут меня при дворе.

— Твое имя здесь знает каждый! — с наигранным почтением воскликнул учитель.

Этого человека ничто не могло вывести из равновесия. Даже туго набитый кошель с серебром не вызвал у него почти никакой реакции. Он только слегка наклонил голову и сказал:

— Всегда к твоим услугам, досточтимый Гиппократ.

Первый день секстилия оказался поистине счастливым для Октавия, так что впоследствии в его честь этот месяц был назван августом. Осталось неизвестным, хотел ли наш император в последний раз попытать счастья в бою просто из гордости или он действительно питал какие-то надежды. Во всяком случае, в этот день он приказал своему с трудом собранному флоту выступить на восток, где неприятельские корабли заперли все подходы к гавани. С оставшимися у него сухопутными войсками Антоний занял позицию на одном из холмов между городской стеной и ипподромом, чтобы оттуда наблюдать за ходом сражения. Однако он не увидел ни малейших признаков боевых действий. Его корабли — как будто все было заранее спланировано — просто влились в ряды неприятельского флота. Увидев это, войска на суше — пехота и конница — обратились в беспорядочное бегство.

В сопровождении немногих оставшихся верными ему телохранителей Антоний поспешил обратно в город. Здесь во дворце ему сообщили, что Клеопатра покончила с собой.

В это время я находился вместе с царицей, Мардионом, Ирас и Шармион в гробнице. Настроение у нас было подавленное, но надежды мы не теряли.

Октавий ведь тоже, в конце концов, только мужчина, считала Шармион, а с мужчинами царица всегда умела договориться. Клеопатра смотрела на все более трезво.

— Да, Шармион, но тогда я была моложе. Для стареющего Цезаря я была дорога как юная возлюбленная царица; Антоний — мой супруг, и я подарила ему троих детей. Октавий для меня только противник, а не мужчина, к тому же он моложе меня на шесть лет. На его действия влияет, видимо, скорее голова, чем фаллос…

Заметив мое смущенное лицо, она звонко рассмеялась — и это был последний раз, когда я слышал смех моей царицы.

— Вы только посмотрите на Гиппо! С друзьями можно говорить откровенно — так ведь? И кроме того, ты же врач, и ничто человеческое не должно быть тебе чуждо. Что ты думаешь по этому поводу, Мардион?

Маленький кругленький евнух покачал своей лысой головой.

— Что касается откровенности, то ты права, царица. Но хотел бы заметить, что действиями императора в основном тоже руководил разум. Он любил тебя, был твоим супругом и отцом твоих детей и был бы вполне доволен, если бы мог вместе с тобой управлять Азией и Египтом. Но, к несчастью для него и для нас всех, Октавий с самого начала стремился стать единственным полновластным правителем. Для меня это стало ясно после того, как он одержал победу над Секстом Помпеем и отстранил от власти Лепида. Насколько тут повлиял фаллос…

Клеопатра вздохнула.

— Ах, Мардион, ты, как всегда, прекрасно проанализировал ситуацию, но — прости меня! — о том, что касается отношений между мужчиной и женщиной, ты можешь только догадываться. Ну, а теперь хватит этих бесплодных рассуждений! Может быть, Антоний встретится с неприятелем, и им удастся добиться какого-нибудь мирного соглашения.

Я спустился по винтовой лестнице. Стоп — здесь я должен описать эту гробницу, которую Клеопатра возвела для себя и Антония.

К дворцу Клеопатры примыкал небольшой храм Исиды. Царица построила его лично для себя вскоре после того, как заняла трон. Позже у его северной стены она начала строительство гробницы. Но почему здесь, а не в Семе, где покоился великий Александр и все ее предки? Это было связано с Антонием. Дело в том, что она считала себя основательницей новой династии — антоние-птолемеевской, которая могла бы получить власть над миром.

Большой мавзолей был рассчитан на нее, Антония и ее детей, однако при желании его можно было бы расширить. Если Птолемеи управляли Египтом почти триста лет, то следовало ожидать, что их с Антонием дети, внуки и их потомки наверняка будут править Азией и частью Африки несколько столетий.

Однако на сегодняшний день дела обстояли так, что они продержались у власти всего десять лет, и если не произойдет чуда, то Клеопатре придется проститься с мечтами о своей династии.

В старом царском дворце, где жил Антоний, было подозрительно тихо. Не видно было никого из стражи, никто не охранял ворота. Внутри жались несколько рабов. Судя по их бегающим взглядам, их удерживала здесь не верность, а скорее жажда наживы.

— Где император? — набросился я на них.

Они указали наверх, и как раз, когда я собирался подняться по широкой мраморной лестнице, я столкнулся с Диомедом.

— А, Гиппо! Ты тоже ищешь Антония?

Из трех секретарей Клеопатры двое сбежали, остался только Диомед, которого она и послала с тем же поручением, что и меня. Итак, мы вместе взбежали по лестнице и в одном из залов услышали стоны и приглушенные крики. Подбежав туда, мы распахнули дверь и увидели лежавшего на полу императора, лицо его исказила болезненная гримаса, рядом валялся окровавленный gladius. Его личный раб Эрос неподвижно скорчился у окна, из спины его торчало острие меча.

Антоний прижимал руку к груди и на губах его показалась кровавая пена.

— Эросу… это лучше… удалось, — с трудом проговорил он. — Что с Клеопатрой?

— Она ждет тебя в гробнице.

— Она… она жива?

Диомед кивнул.

— Гиппократ тоже подтвердит это.

— Но… но мне сказали, она… она мертва…

Я повернулся к Диомеду:

— Нам надо забрать его отсюда. Во дворце еще толклись несколько рабов, позови их и пообещай им щедро заплатить.

Я наклонился к Антонию:

— Можно мне осмотреть твою рану, император?

Он кивнул и отнял от груди испачканную кровью руку. Короткий широкий gladius, очевидно, задел сердце и прошел сквозь левое легкое. Насколько я мог судить по своему опыту, вряд ли можно было выжить после такого тяжелого ранения.

Так как я всегда имел при себе кое-какие лекарства, то смог наложить на рану компресс с кровоостанавливающим средством. Затем появился Диомед с двумя рабами, они вынесли громко стонущего императора и усадили его в стоявшие снаружи носилки.

Не раздумывая, я захватил с собой меч императора, стараясь держать его подальше от себя, чтобы не испачкаться кровью.

Как можно быстрее мы отправились к гробнице. Клеопатра уже увидела нас из окна верхнего этажа и нетерпеливо махнула рукой. Однако дверь внизу оказалась закрыта.

— Нужно поднять его! — крикнул Диомед.

— Но как? — возразил я.

— Где ключ? — крикнул я наверх.

— Стража с ворот куда-то исчезла, — отозвалась Ирас.

— Есть там наверху веревки?

К счастью, они нашлись, потому что гробница была еще не окончена и строители оставили приспособление для поднятия камней. Мы покрепче привязали Антония к какой-то доске, и царице вместе с Шармион, Ирас и Мардионом удалось поднять его к себе.

— Ему нужен врач! — крикнул я наверх, однако там, очевидно, все уже были заняты Антонием.

Диомед и рабы куда-то исчезли, и, признаюсь, я испытывал настойчивое желание последовать их примеру. Правда, очень быстро я совладал с ним, но за это время в голове моей пронеслось множество всяких мыслей — нечто похожее, вероятно, испытывает человек накануне смертной казни.

Если ты вернешься к царице, говорил я себе, то, скорее всего, погибнешь вместе с ней. Через несколько часов здесь появятся первые римские солдаты, и вряд ли они будут особенно почтительны с личным царским врачом. Возможно, тебя захватят с собой для участия в триумфальной процессии, а затем удавят в тюрьме — как это принято в Риме. А если ты сейчас сбежишь, как эти стражники, секретари или рабы, то будешь ничуть не лучше этих вероломных созданий. Если я в конце концов и решил остаться, то вовсе не из чувства долга или пресловутой верности до конца, а скорее из гордости. Да, мое положение при дворе, доверие, которое оказывала мне царица, тесный круг друзей — я гордился тем, что достиг всего этого, и сказал себе, что остаюсь из верности, но скорее не Клеопатре, а самому себе. Мне показалось, что я вновь слышу голос своего отца, который не раз говорил, что настоящей и самой высшей верностью является верность самому себе. Если изменишь себе, то предашь и все остальное.

Пока в голове у меня проносились подобные мысли, взгляд мой упал на маленькое зарешеченное окошко рядом с обитой железом дверью. Я выломал из носилок какой-то металлический прут и вспомнил слова Архимеда: «Дайте мне точку опоры, и я переверну землю».