Мятежная дочь Рима - Уильям Дитрих

— Он больше подходил ей по возрасту, чем ее муж, верно?

— Да. К тому же он был дьявольски хорош собой. И вдобавок вождь. У каждой женщины подгибались ноги, когда он проходил мимо. И однако, как мне кажется, дело было не только в этом. Эти двое идеально подходили друг другу — словно две половинки разрубленной надвое монетки. Несмотря на все свои заявления, в Ардене было много от римлянина — во всяком случае, достаточно, чтобы понять тот мир, в котором жила она, — а в душе моя госпожа всегда была бунтаркой, так что ей не стоило большого труда войти в его мир. И тем не менее они упорно продолжали держаться в стороне друг от друга, будто достаточно было лишь легкого прикосновения, чтобы между ними вспыхнуло пламя, в котором сгорели бы оба. Постепенно поползли разговоры. Люди считали, что он должен либо затащить эту римскую ведьму к себе в постель, либо избавиться от нее.

— И что ты посоветовала своей госпоже?

— Чтобы она по-прежнему хранила верность мужу, а как же иначе? Но он все не приходил и не приходил… И я заметила, что бедную крошку терзают сомнения. Каждый вечер мы с ней поднимались на крепостную стену и до боли в глазах вглядывались в даль, а он все не приезжал. В сущности, моя госпожа и замужем-то не успела побывать… и вдобавок этот ее муж даже и не думал ее спасать. А варвары с каждым днем были все добрее к ней. Мой святой долг был помочь ей хранить верность, но втайне меня все чаще терзал один и тот же вопрос: а как же ее счастье? И вот тогда я отправилась посоветоваться с Кэлином.

— Представляю себе эту сцену! — рассмеялся я. — Христианка и кельтский чародей!

— Нам и раньше доводилось беседовать. В глубине души он боялся бога, в которого я верую, может быть, потому, что самая не испытывала никакого страха перед его богами. Я твердила, что старые боги давно мертвы, что он сам убедится в этом в тот день, когда поведет своих людей на Адрианов вал, потому как он находится под защитой Иисуса Христа, некогда распятого по приказу того же самого Рима. Мои слова посеяли в его душе семена сомнения. Он еще мог понять, как людей приносят в жертву богам, но вот как бог мог согласиться принести себя в жертву людям — это оставалось для него загадкой. «В такое, — повторял он, — просто невозможно поверить. Как могут люди принимать на веру подобию чушь?» Но я рассказывала ему, как гибли на арене цирка христианские мученики. Он знал Рим только по моим рассказам, но очарование его уже начинало действовать и на Кэлина. А мне нравилось расспрашивать его о растениях и травах, которые он собирал, чтобы лечить лихорадку и врачевать раны.

— Стало быть, вы постепенно стали друзьями?

Савия рассмеялась:

— Ну, скажем так — я была уверена, что уж меня-то он точно не принесет в жертву!

Я невольно улыбнулся. Впрочем, я догадывался, что Кэлин не первый и не последний, кто поддался чарам этой женщины.

— И какой же совет он тебе дал относительно Валерии и Ардена?

— Он сказал, что как только опадут листья с деревьев, в Тиранене будет пышный пир в ознаменование наступления нового года. У кельтов Новый год празднуется после того, как собран весь урожай, незадолго до начала зимы, они называют его Самайн.[18] Варвары верят, что души их мертвых предков в этот день пробуждаются и всю ночь блуждают по земле, что те, кто веселится на празднике, обретают невероятную мощь и что им многое позволено. Этот праздник включает еще особый ритуал, в котором участвуют двое кельтских богов — мужское божество, которое носит имя Дагда, и женское — Морриган. Их роли играют мужчина и женщина, каждый год разные, которых специально выбирают для этого жрецы. Точнее, сам Кэлин.

— И Кэлин решил, что в этом году роль богов будут играть Арден с Валерией?

— Он объяснил, что в эту единственную ночь в году мы живем как бы не в этом мире, а в другом, и что богам, а не людям, решать, что случится с ними во время Самайна.

Глава 31

Самайн был первым днем, вернее, ночью зимы, концом и началом года у кельтов, а потому и ночь эта как будто выпадала из общего потока времени. Жизнь словно замирала, а мертвые, восстав из своих могил, плясали среди долин и лесов, и действительность превращалась в сон.

Валерии и в голову никогда не приходило, что она может остаться в Тиранене так надолго. А уж о том, чтобы стать частью этого мира, ей и в страшном сне не могло присниться.

Все это долгое северное лето она прожила, не имея никаких сведений о том, продолжают ли ее искать, и бездумно наслаждаясь днями, в которых сумерки встречались с рассветом, а небо на востоке начинало розоветь еще до того, как на небе тускнели звезды. Можно было подумать, что ночи тут не бывает вообще. Стада тучнели, колосья наливались спелым зерном, члены клана готовились чествовать Лага, одного из своих многочисленных богов, чей день приходится на середину лета. Валерии еще никогда не доводилось проводить так много времени на свежем воздухе — какая бы ни была погода, она скакала верхом, полной грудью вдыхая соленый морской воздух и чувствуя, как он придает ей бодрость и силы. Она бродила по холмам и лугам, собирала цветы, мечтала, ждала, а кроме этого, она училась тому, о чем и помыслить не могла ни одна римская патрицианка. Для пленницы она пользовалась поистине неограниченной свободой — Валерия привыкла жить настоящим, потому что прошлое и будущее ее были одинаково туманны. Теперь, когда она знала, что ей, возможно, суждено оставаться пленницей до конца своих дней, прежние страхи вдруг оставили ее — может, оттого, что она была бессильна что-либо изменить. А возможно, и потому, что она до сих пор пребывала в смятении, сама толком не понимая, что с ней происходит.

Сбежать стало намного легче.

Ночи становились все длиннее, и все меньше дней оставалось до праздника урожая, который отмечался в день осеннего равноденствия. Все члены клана, от детей до глубоких старцев, включая и самого вождя, в этот день выходили в поле, чтобы принять участие в сборе урожая, и пленная римлянка не стала исключением.

В один прекрасный день на рассвете Валерия с Савией вместе с остальными кельтскими женщинами оказались на краю поля — дальше, сколько хватало глаз, расстилалось настоящее море позолоченной солнцем пшеницы. За плечами у каждой висела корзина, к поясу был привязан кожаный мех со свежей родниковой водой. Загудели барабаны, им заунывно вторили флейты, и песня, взмахнув крыльями, словно птица, взмыла над полем. Женщины цепочкой двинулись вперед — вытянув перед собой руки, они словно плыли по полю, лаская пальцами тугие, налитые спелым зерном колосья. Зерна гулко барабанили по дну корзин, золотом блестели на солнце, с тихим, словно шепот, шуршанием сыпались в кожаные мешки. Собирая зерно, женщины слегка раскачивались в такт музыке — это был странный танец: синие, желтые, багрово-красные одеяния кельтских женщин кружили среди поля, и издалека они были похожи на ярких певчих птиц, слетевшихся сюда поклевать зерно. Сзади следом за ними тоже цепочкой двигались мужчины, острыми серпами срезая стебли — им предстояло высохнуть на солнце и превратиться в солому, которой потом будут крыть крыши. Под ногами стайками метались перепуганные мыши, а над головой людей кружили ястребы, зорко выглядывая с высоты свою добычу.