Московские тюрьмы - Алексей Мясников

В каком порядке шли свидетели? Очевидно, перевру кого за кем вызывали, почти четыре года прошло и каких! Но помню самих людей и их показания. По одному входили они в зал заседания. Любопытно наблюдать за знакомыми лицами со скамьи подсудимых. Самые незабываемые впечатления. Первая была, кажется, Наташа. Похудевшая, остроносая, жгут перетянутых нервов, но решительная. Байкова сурово теребит ее вопросами. Наташа отвечает по показаниям. Говорит резко, раздражена и раздражает судью. В одном месте и мне не понравилось. Спрашивает судья:

— Как сложились ваши отношения с подсудимым? — явно с ехидцей, знает, поди, что мы ссорились. Но какое ее дело, развод тут что ли? Взять и поставить на место, чтоб не лезла, куда не следует. А Наташа отвечает:

— Нормально.

Нашла кому докладывать. А почему не «прекрасно»? Зачем вообще отвечать на ехидство? Сердце стонет при виде ее. Вот кара — ей-то за что? Осталась в зале. Все три дня судилища не сводил с нее глаз. Будто разрывали нас по живому, как одного человека. Дорога она мне была, а стала еще дороже.

Вошел некий Гаврилов, товарищ Величко. Раза два всего его видел: года полтора назад, в первые месяцы поселения в нашей квартире Величко. Оба раза мы пили в комнате Величко, оба раза Гаврилов пел песенку про картошку. Вот и все. Мне на его месте было бы неудобно давать на суде показания против, в общем-то, незнакомого человека, да еще собутыльника. Похоже, и ему было неловко. Ко мне, мол, ничего не имеет, но коли надо говорить, то приходится сказать то, чему он был свидетелем. Клянется говорить правду и только правду. «Был пьян, а когда мы с Величко пригласили Мясникова, то выпили еще и я уснул». Тем не менее, хорошо помнит, что я начал читать какой-то порнографический рассказ, но, «кажется, не дочитал».

Помню я то застолье. В винных парах зашел разговор о женщинах, каждому было чем поделиться, и Гаврилову тоже, а я принес свой рассказ и немного читал, пока не свалились они оба. Почему ему не стыдно за свои устные рассказы, а я должен стыдиться написанного? Почему он сейчас стоит здесь и садит меня? Почему он считает себя порядочным человеком, а меня преступником? В этом главная фальшь его «правдивого» показания, давать которое он не имел морального права. И юридического тоже, поскольку, по его же признанию, был пьян, т. е. в состоянии, когда утрачена способность к нормальному восприятию. В соответствии с УПК суд не должен принимать во внимание подобные свидетельства.

Работает этот человек в Курчатовском институте атомной энергии. Выручил Величко, когда того из-за пьянки уволили с прежней работы и он долго не мог устроиться. Взял к себе, теперь работают вместе. Солидный институт, и сам вроде неглуп — что заставляет его сейчас играть постыдную роль? Жалуется суду на Наташу. Мясников, говорит, сам по себе ничего, а вот супруга — настоящая истеричка. Учинила скандал, когда приходил Гаврилов, и сама же вместе с супругом написала на них с Величко клеветническое заявление в милицию. Я попросил слова и спрашиваю Гаврилова, какое заявление он имеет в виду, к какому времени относится? Выясняется — в сентябре. А я сижу с августа. Писала Наташа. Что там происходило? Наташа ни на кого зря не напишет. А пьяные буйства этих гавриков я знаю. Всерьез встревожился — что же они, сволочи, вытворяли без меня? Нервные реплики Наташи. Вайкова грозит удалить ее из зала. Однако по общему настоянию дает ей слово.

Когда меня посадили, Величко стал частенько появляться в квартире. При мне он бывал редко, жил у женщины, с которой я поначалу его познакомил. А тут зачастил и, как всегда, пьяный. Стучал и врывался в ее комнату. Однажды грохот в коридорную дверь за полночь. Мужские голоса, Наташа испугалась: не за ней ли? Если сосед, то у него свой ключ, да и боялась его. Не стала открывать. Квартира на первом этаже. Величко с Гавриловым влезли через окно в свою комнату и сразу к Наташиным дверям: ломятся, оскорбляют, унижают. Хорошо, у Наташи ночевала мать. Вызвали милицию, написали заявление. Вот как это было. А потом Величко открыто стал изгонять ее из квартиры: ты не прописана, соседи возражают. Насел участковый, которого в свое время я заставил извиниться перед ней за хамство. Сейчас он отыгрывался всласть. Но она прописалась. Казалось, хватит: она здесь жила и живет и никто не имеет права издеваться над ней. Нет, через неделю выписали, признали прописку недействительной без всякого объяснения. Куда только ни обращалась — бесполезно. Постарался Кудрявцев — отомстил за ее твердость на допросах. И, когда он завел дело на нее, она не пошла кланяться, а наняла адвоката. За это объединенными усилиями ментов и стукачей, во всеоружии беспредельной власти и подлости, они мстили женщине. И Гаврилов — физик-атомщик мелочно мстит ей здесь, в зале суда. Ни чести, ни совести. Сосуществовать с такими людьми подло и страшно. Если атомная энергетика в подобных руках, страшно уже за всех.

Судья с подчеркнутой любезностью предложила Гаврилову занять место в зале заседаний. Он мотнул головой и шарахнулся к выходу. Стыдища, конечно. Среди кого бы он сел? Троица его сотоварищей в штатском после перерыва исчезла. Остались наши матери и Наташа. За дверями — толпа друзей. Да он был бы рад провалиться сквозь землю, чем задержаться здесь хоть на миг. Тот самый случай, когда сидеть среди публики позорнее, чем на скамье подсудимых. А судья так хотела заполнять свободные места своими людьми, предлагала, упрашивала Величко, Гаврилова, Маслина — ни один не принял любезного приглашения. Всех как ветром сдуло. Зато моих не пускали, кому разрешали потом — сидели до конца. Моральный и численный перевес был на нашей стороне, но, к сожалению, не он решает судьбу подсудимого.

А вот и другой физик-атомщик — Величко. Высокий, нарядный, в темных очках, скромно робеющий и такой трезвый, каким я его никогда не видел. Бархатным голосом, весьма доброжелательно вещает о том, что глубоко уважаемый им Алексей Александрович читал рассказ, названия которого он не знает. Рассказ ему не понравился, но он, Величко, не считает его порнографическим. Ни дать ни взять — лучший друг и даже, смотрите, оправдывает. И при этом глаза за очками прячет и держит камень за пазухой. Не для судьи камень — для подсудимого, не Шемяка же он, а Величко. Кого проведет растроганность наигранных интонаций? Пришел, чтобы посадить, как и обещал пару лет назад, для этого достаточно того, что он сказал, а друг подтвердил — факт распространения. Больше ничего от него и не требовалось. Его мнение насчет порнографии уже не имело значения, ибо суд сам определяет характер текста. Величко хотелось сохранить хоть видимость хорошей мины и он усердно пытался произвести на нас впечатление. Хитрая дипломатия, и хитрость какая-то козявочная, подленькая, потом мне скажут, что он кичился тем, что произнес на суде прямо-таки защитную речь. Однако при всей вальяжности был тверд в показаниях распространения. Я пытался подрезать его на деталях. Как внешне выглядел текст, который я якобы читал? Когда это было?