Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

Но начфин медлил.

– Я ничего не выдам, господин капитан! – решительно заявил он. – Делайте, что хотите. Но паек – для подразделения!

Айхерт опустил руки. Ничего подобного с ним раньше не бывало.

– Вы действительно хотите покинуть свой пост, как Унольд? – настойчиво спросил Бройер. – Хотите бросить своих людей в беде, как тот горе-генерал, который бросил на поле боя дивизию? Я знаю, никто не приведет вас к ответу! И даже более: если прорыв увенчается успехом, вас будут чествовать как героя! Но вы все равно останетесь дезертиром, настоящим дезертиром! Вы же не пойдете на такое!

Айхерт упал в кресло.

– Вы правы, черт возьми! – произнес он беззвучно. – Вы бесконечно правы. В мире есть вещи поважнее писанных приказов… Проклятье, чему только не научишься в этой чертовой дыре… Бывайте здоровы!

Он на прощанье махнул рукой трем беглецам. Разочарованные и подавленные, те ретировались. В комнате нависла гнетущая тишина. Как будто разбились последние надежды. О том, чтобы застрелиться, больше не говорили. Даже румынский генерал, похоже, отбросил всякую мысль о самоубийстве. А обер-лейтенант Шульц, который время от времени к ним заглядывал, откликнулся на вопрос с большим удивлением: “Пустить пулю? С какой еще стати? Он сдастся в плен, как и все”.

Поскольку штаб дивизии распался и никаких приказов ниоткуда не поступало, Айхерт решил передать себя и своих людей в подчинение румынскому генералу как старшему по званию в этом квартале. Брошенные на произвол судьбы руководством, немецкие солдаты избрали своим командиром румына. В соседних подвалах и проломах ютилось около трехсот солдат с легкими ранениями и пятьсот тяжелораненых. Генерал нашел в себе мужество сделать самое правильное. Он запретил отстреливаться и отдал приказ при приближении русских размахивать флагами Красного Креста. Человек, которого использовали, которого в конце концов предали, бросив в котле вместе с разбитыми войсками, обреченными на голод (после того как съели всех лошадей) и доведенными до жалкого состояния, – этот человек под свою ответственность спас жизни нескольких сотен немецких солдат. Это был генерал Братеску, командир 1-й румынской кавалерийской дивизии.

Словно по негласному уговору, все стали готовиться к сдаче в плен. Только на крайний случай, разумеется! Втайне каждый еще продолжал уповать на “великое чудо”.

– Куда обручальное кольцо зашьешь? – спросил обер-лейтенант Шмид начфина, который в тот момент надевал на себя вторую пару нижнего белья.

– В брюки, наверное. В пояс за пуговицей. Думаю, это самое надежное.

Капитан Айхерт зашивал в подкладку шинели русские купюры. Янкун рылся в своем чемоданчике и спрашивал, нет ли желающих купить свитер или белье, – на него больше ничего не налезало. Упаковывались вещмешки: люди отбирали самое необходимое, откладывая в сторону то, что так долго любили и берегли. Дневники, письма, фотографии – все летело в огонь. Бройер от этих хлопот был избавлен. В кармане шинели он нащупал фотоаппарат. Долго взвешивал в руке. Цейсовская “Иконта” стоила 105 рейхсмарок. Когда родился первый мальчик, он продал печатную машинку и приобрел вот эту камеру. Она сопровождала его в первые годы супружеской жизни и на извилистых дорогах этой безумной войны… На плите лежал кусок чугунной трубы. Бройер ударил раз, другой, третий – маленькая вещица не желала умирать, не такой конец ей предназначался. Отчаявшись, Бройер швырнул ее в печку. Губную гармонику он долго вертел в руках, но в конце концов положил обратно в карман.

– Войлочные сапоги лучше снимите, – посоветовал ему казначей. – Их вы лишитесь в первую очередь! И придется топать в Сибирь босиком.

Он вышел и вернулся с парой новехоньких коричневых солдатских сапог.

– Ты смотри, ничего себе заначки! – удивились остальные. – Давай выкладывай, что у тебя в закромах! Небось консервов целые ящики!

– Уж и не помню, – съязвил Янкун. – Как засядем здесь еще на две недели, что тогда жрать будете?

Так готовились к финалу.

Зондерфюрер Фрёлих бродит по Сталинграду среди руин. Он больше не знает, где фронт, где товарищи. Житье-бытье с артиллеристами длилось недолго – все время как на раскаленных углях. Ничего съестного он не прихватил, не решился. И теперь опять его мучает голод.

Он балтиец. С гордостью носит сине-белый крест Прибалтийского ландесвера[59]. И в лапы к иванам ему попадать очень не хочется. “К кому угодно, только не к этому отродью”, – думает про себя обыкновенный торговец рыбой. Надменность, свойственная балтийским представителям “высшей расы”, у него в крови. Надежда еще не умерла. Как они говорили, когда ему довелось заночевать в штабе? “Господа, я видел, – заговорщицки шептал старший врач. – Я видел, как он улыбался. Главный улыбался! Помяните мое слово, игра еще не кончена!” Конечно, игра еще не окончена, и Фрёлих рассуждал так же. Фюрер держит слово. Впереди тридцатое, десятая годовщина “национальной революции”. Вот когда нужно ждать событий! В этот день Гитлер явит свое величие, и да покроются позором и устыдятся сомневающиеся.

Двор, где-то рядом комендатура Сталинград-Центр. В соседнем здании отдел продснабжения. Во дворе толпа людей. Без оружия, без дела, слоняются туда-сюда, недружелюбно поглядывая и ожидая, когда подвернется случай осадить казначея и добраться до склада. В углу внушительная гора оружия: винтовки, пулеметы. Рядом офицер вербует бойцов:

– Двести граммов хлеба тому, кто возьмет оружие! – лицо раскраснелось от крика.

Время от времени вперед выступают добровольцы, осыпаемые злыми насмешками. Уныло подбирают винтовки и протягивают руку за отрезанным ломтем. Но все не так просто, как кажется. Последнее слово остается за офицером: тот проверяет, по силам ли человеку держать оружие и стрелять. Нынче таких немного…

Фрёлих получает свой кусок и распределение в офицерский патруль, которому поручено “зачистить” подвалы и бункеры. С ним в команде два унтер-офицера. Во главе лейтенант, еще совсем молоденький, с горящим взглядом.

Каждая дыра забита людьми. Одни играют в карты (“Что тут такого?! Ничего ж не происходит!”). В другом месте жгут деньги или запихивают в себя до бесчувствия украденную еду, глотают сардины, заливаясь маслом, которое стекает по щетине. Люди ждут, мучаются голодом, умирают. Немцы, дрожащие от страха русские девушки, румыны, хорваты и итальянцы (а эти откуда взялись?). В каком-то подвале патруль видит даже чернокожих. Желтые, синие, серые, зеленые лица – дело обычное. Но черные? Оказалось, парни просто разводили огонь автомобильной резиной!

А вон торчит из-под земли палка, на ней белая тряпка. Внутри по периметру стены сидят, словно онемевшие, люди – дремучие старцы. “ОТ” – Организация Тодта (nomen est omen)![60] Мраморные изваяния. Никто даже головы не повернул.

– Умом тронулись или как? – орет лейтенант в тишину. – Живо уберите позорную тряпку!.. Вылезайте отсюда!

Он стреляет из карабина в потолок. В воздухе медленно закипает глухая злоба, набирает силу. Отделившийся голос бичует наотмашь:

– Прикончите этого сукина сына!

Один из “старцев” поднимается. Большой и широкоплечий, подходит ближе. Лицо древесного цвета.

– Проваливай отсюда, юноша! – говорит он спокойно. – Пусть тебе снаружи накостыляют, если терпежу нет. А сюда не лезь! Мы уже сыты вами по горло.

Он молниеносно выхватывает у офицера карабин, разворачивает, еще рывок, и приклад резко бьет в подбородок. Деревянный хлопок, и, вскинув руки, лейтенант падает навзничь. Фрёлих спешит убраться подобру-поздорову.

На улице грохочет справа и слева. Миномет! Унтер-офицеров и след простыл. Фрёлих ныряет в ближайший дом. Не успел войти, как чудовищный грохот швыряет его на землю. Деревянные перекрытия разлетаются в щепки. “Дерево дрянь, – успевает отметить он. – Рыбокоптильня – другое дело: облицована кафелем. Шестицилиндровый «хорьх». Воскресенье на Ванзее. Шпревальд…” Проходят минуты, Фрёлих встает и, покачиваясь, вваливается в комнату. Повсюду мертвые солдаты, засыпанные обломками, один распластался на столе. Фрёлих рывком открывает следующую дверь. На полу женщина, вместо лица кровавый фарш. В глубине рыдает старик, лопоча молитвы. А посреди комнаты – ребенок, маленькая девочка, лет трех. Оцепенев, стоит себе одна-одинешенька, словно немая. Ротик чуть приоткрыт, огромные глаза-вишенки неподвижно смотрят на незваного гостя. В крошечной ручонке тряпичная кукла…