Тайна асассинов - Александр Воронель

— Вы пишете, что добро и разум — это одно, или от одного? А зло — не от злой натуры, не от природы такие люди, а только от незнания? Но, Лев Николаич, — духа лишался Саня от своей дерзости, но и своими же глазами он кое-что повидал, — никак! Вот уж никак! Зло — и не хочет истины знать. И клыками ее рвет! Большинство злых людей как раз лучше всех и понимают. А — делают. И — что же с ними?…»

Обаяние этой сцены так велико, достоверность характеров настолько убедительна, что соблазняет проглотить без возражения заключенный в ней крючок, скрытую подсказку.

Семнадцатилетний гимназист Саня своими глазами кое-что повидал. Вот, заметил, например, что на юге нет всеобщего доброжелательства… И мы с ним, конечно, согласны: Нет его и на севере! Зло одной любовью не переломишь. На самотек такое дело пускать нельзя. А то еще может, не дай Бог, случиться, что любовь не возьмет верха…

А восьмидесятилетний, гениальный Лев Николаич недоглядел. Может, он на юге не побывал, жизни не знает. Повторяет одно и то же по тысяче раз и в ослеплении своем высокомерно упорствует. Еще и палкой посверливает от нетерпения… Одним словом, бесколебно утонул в бороде, среди мохнатых бровей…

Вот и Библия уже три тысячи лет то же самое твердит: «…кроткие, мол, наследуют землю, и насладятся…» — Как же, держи карман, дождешься у них…

Жизненный опыт и теоретический багаж большинства из нас, бывших и настоящих соотечественников Солженицына, с юга ли, с севера, подсказывает, что Толстой несомненно преувеличивает силу любви, заложенную в современном человеке. Наша циническая трезвость подсказывает, что «большинство злых людей как раз лучше всех и понимают…»

И любовь мы готовы высказать или обнаружить, только, если мы гарантированы, что она «возьмет верх».

И вот еще. Само-то добро! Как его понять?

Не следует ли его понимать, как абсолютную монополию, снабженную исполнительным механизмом, который беспощадно карал бы всякое злое дело? Или, еще лучше, всякое злое намерение… А добрые намерения, наоборот, всемерно бы поощрялись!

В самом деле, если зло в мире реально существует и активно действует, эффективно противостоять ему может только равная по своим земным возможностям сила. Такая сила, будь это героическая контрразведка или добродетельная полиция, вдохновенно воспетые по обе стороны Железного занавеса, по закону исключения, значит, и есть добро…

Так от иудео-христианской этики любви мы близко подходим к проекту новой, советской этики, афористически прекрасно выраженному словами поэта Станислава Куняева: «Добро должно быть с кулаками…»

Эта тенденция набирает силу не только в бывшем СССР.

Наша израильская ситуация также чревата дуалистическими осложнениями в политике, идеологии и общественной жизни.

Праведник и ядовитая змея

Нужно сказать, что исходный принцип иудео-христианской этики, приведший к евангельским максималистским формулам «не противься злому» и «если ударят тебя по правой щеке…», очень далек от обыденного сознания и не может быть понят без погружения в тот первоначальный контекст, в котором он возник. Этот принцип ярко выражен в дохристианской, талмудической притче о праведнике Хони и змее.

В одной деревне завелась ядовитая змея, от укуса которой погибали люди. На место явился, приглашенный жителями, праведник и бестрепетно сунул руку прямо в змеиную нору. Змея, однако, не сумела причинить ему никакого вреда и с тех пор бесследно сгинула. Праведник объяснил это чудо так, что «убивает не яд, который внутри змеи, а грех, что находится внутри самого человека».

Зло, т. о., может оказать свое вредное действие только, если оно встречает одноименный потенциал зла в человеке. Тот, кто внутренне свободен от зла в себе, неуязвим для всего зла мира по самому своему строению. Как благородный металл сохраняет свой блеск, проходя сквозь кислоты, которые растворяют только грязь и чуждые примеси, так истинный праведник (в более реалистической трактовке, только его душа) остается невредим и безмятежно спокоен, проходя через испытания. При таком взгляде непротивление злу, пожалуй, действительно есть наилучшая линия поведения мудреца, не возмущающая его блаженного состояния согласия с высшим Замыслом.

Демократизация этого принципа в христианстве, попытка, следуя за Евангелиями, распространить его на всех людей без различения уровней праведности привела в первые века к многосотлетней этической неразберихе, которая позволяла, с одной стороны, прощать даже разбой и убийство, а с другой, побуждала слишком добросовестных христиан к мученичеству и постоянной игре в поддавки со смертью.

В еврейском вероучении обыкновенный человек, не достигший святости, может, и даже обязан, себя защищать, ибо только сохранение его жизни обеспечивает ему возможность совершенствования, одновременно составляющую его религиозный долг. В христианской культуре вся эта срединная область долгое время оставалась частично неупорядоченной, так что не только семнадцатилетним мальчикам и темпераментным поэтам приходило в голову помочь Добру кулаком.

Вековой опыт неурядиц, кровавых войн с еретиками, сочетание Реформации и Гуманизма и, связанная с ними, глубокая ревизия исходных принципов обеспечили Западный мир более или менее устойчивыми рецептами этического поведения. На сегодняшней российской почве это все еще область домыслов, поле для вольных творческих интерпретаций.

Андрей Синявский как-то сочувственно мне цитировал некоего православного старца, говорившего, что «по-христиански жить нельзя, по-христиански можно только умереть». И от себя добавлял: «Как же вы хотите… торговать по-христиански? И воевать по-христиански? И совокупляться…?!»

Вот, спустя восемь лет («Октябрь 16-го»), тот же герой, Саня Лаженицын, уже двадцатипятилетний артиллерийский офицер, в блиндаже обсуждает те же вопросы с интеллигентным священником о. Северьяном.

Теперь он повзрослел и увидел кое-что еще, в том числе и в Толстом:

«…Отец Северьян… ласково блестящими глазами…

— А вам не приходило в голову, что Толстой — и вовсе не христианин?..

Саня — пятью пальцами за лоб:

— Я — так не думал…Разве его толкование не евангельское?…Мы, по сути, сдались, что заповеди Христа к жизни неприложимы. А Толстой говорит: нет, приложимы!

Оправился отец Северьян:

— Как же должно упасть понимание веры, чтобы Толстой мог показаться ведущим христианином!..Просто его критика Церкви пришлась как раз по общественному ветру…

— Н-ну, не знаю… — ошеломлен был Саня. — Если чистое евангельское учение — и не христианство?

— Да Толстой из Евангелия выбросил две трети!.. Он просто новую религию создает… Повторяет самый примитивный протестантизм…»

Вот — слово произнесено. В России происходила (и продолжается) религиозная Реформация, то есть обновление и религиозный разброд, которые заново ставят все коренные вопросы бытия и переформулируют по-своему Священное предание. На это, конечно, и семидесяти лет господства одного из крайних течений недостаточно.

Конечно, Толстой — протестант и реформатор христианства в его православном варианте. Но ведь и Мартина Лютера католический священник в его время не назвал бы «ведущим христианином»: просто его критика католической церкви пришлась по тогдашнему общественному ветру…

Основной мотив реформации Толстого — анархический, радикальный отказ от зла, от сопротивления злу и от веры в Зло — глубоко укоренен в историческом христианстве и близок к духу Евангелий. Как бы далеко в своем доктринальном радикализме ни зашел сам Лев Толстой, невозможно отрицать, что пафос доброты, любовью превозмогающей зло, свойствен всей русской классической литературе и нашел свое последнее воплощение в евангельских главах «Мастера и Маргариты» М. Булгакова.

Отрицательный герой русской классической литературы, будь это пушкинский Пугачев, толстовский Наполеон или булгаковский Понтий Пилат, всегда оказывается не столько истинным, соприродным носителем зла, сколько невольной жертвой общественного неустройства, злосчастным эпицентром неблагоприятного стечения обстоятельств.

И само зло, соответственно, оказывалось ошибочно направленной социальной энергией, умопостигаемой функцией несовершенства меж-человеческих отношений, энтропией, а не имманентно содержащейся в человеке и мире субстанцией. Ибо зло в их картине мира — не элемент миропорядка, а нарушение порядка в расположении его элементов.

Такой преизбыток добра в русской литературе умиляет очень многих и законно наводит на мысль о пророчески-реформистском вульгаризаторстве. Русская литература прошлого игнорировала исторический реализм основного текста Библии (Тора) и решительно предпочитала пророческие увещевания: «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены, и, как злак зеленеющий, увянут. Уповай на Господа и делай добро, живи на земле и храни истину… Кроткие наследуют землю, и насладятся… многообилием мира.» (Псалмы, 36,1–11.)