Люди сороковых годов - Алексей Писемский

- Кого ж это наказывают? - спросил его спокойно и с заметно малым уважением капитан.

- Меня-с!.. Смею вам представить себя в пример, - произнес тем же раздраженным тоном Вихров.

- Вероятно, есть за что, - заметил ему опять спокойно капитан.

- А за то только, что я осмелился печатно сказать, что у нас иногда пьяные помещики бьют своих жен.

- Это совершенно не ваше дело! - сказал ему с усмешкой капитан.

- Как не мое дело? - возразил опешенный этим замечанием Вихров.

- Дело правительства и законодателей улучшать и исправлять нравы, а никак не частных людей! - продолжал капитан.

- Нравы всегда и всюду исправляла литература, а не законодатели! сказала ему Мари.

- И нигде нисколько не исправила, а развратила во многих случаях, объяснил ей капитан.

Вихров хотел было возразить ему, но Мари толкнула его ногой и даже шепнула ему:

- Оставь этого господина!

- Что же он, шпион? - спросил ее в свою очередь Вихров.

- Хуже того, фанатик! - сказала Мари.

Капитан между тем обратился к старикам, считая как бы унизительным для себя разговаривать долее с Вихровым, которому тоже очень уж сделалось тяжело оставаться в подобном обществе. Он взялся за шляпу и начал прощаться с Мари. Та, кажется, поняла его и не удерживала.

- Христос с тобой! - сказала она ему ласковым голосом. - Завтра еще заедешь?

- Непременно заеду, - отвечал Вихров и, раскланявшись с прочими, ушел.

Подходя к своей гостинице, он еще издали заметил какую-то весьма подозрительной наружности, стоящую около подъезда, тележку парой, а потом, когда он вошел в свой номер, то увидал там стоящего жандарма с сумкой через плечо. Сомненья его сейчас же все разрешились.

- Ты за мной? - спросил он солдата.

- За вами, ваше высокоблагородие.

- А мне нельзя еще пробыть здесь, проститься кое с кем?

- Никак нельзя того, ваше благородие, - отвечал солдат.

Вихров велел Ивану своему укладывать свои вещи и объявил ему, что они сейчас же поедут.

Иван, как только еще увидел солдата, так уж обмер, а теперь, когда барин сказал ему, что солдат этот повезет их куда-то, то у него зубы даже застучали от страха.

- Дядинька, ты куда нас повезешь?.. В Сибирь, что ли? - спрашивал он почти плачущим и прерывающимся голосом солдата.

- Нет, не в Сибирь, - отвечал тот, ухмыляясь.

Вихров между тем написал коротенькую записку к Мари и объявил ей, что заехать ему к ним нельзя, потому что его везут с жандармом.

Часа в два ночи они выехали. Ванька продолжал дрожать в повозке. Он все не мог понять, за что это барина его наказывали.

"Украл, что ли, он что?!" - размышлял он в глупой голове своей.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

ПИСЬМО ВИХРОВА К МАРИ

"Пишу к вам почти дневник свой. Жандарм меня прямо подвез к губернаторскому дому и сдал сидевшему в приемной адъютанту под расписку; тот сейчас же донес обо мне губернатору, и меня ввели к нему в кабинет. Здесь я увидел стоящего на ногах довольно высокого генерала в очках и с подстриженными усами. Я всегда терпеть не мог подстриженных усов, и почему-то мне кажется, что это делают только люди весьма злые и необразованные.

Генерал осмотрел меня с ног до головы.

- Где вы учились? - спросил он.

- В университете московском.

- Имеете состояние?

- Имею.

- Что именно?

- Триста с лишком душ!

При этом, как мне показалось, лицо губернатора приняло несколько более благоприятное для меня выражение.

- Мне предписано определить вас к себе в чиновники особых поручений без жалованья.

Я на это ничего ему не сказал.

- Можете идти отдыхать! Надеюсь, что вы не подадите мне повода ссориться с вами!.. - прибавил он, когда я совсем уходил.

Тележка моя стояла уже без жандарма. Я сел в нее и велел себя везти в какую-нибудь гостиницу. Иван мой был ни жив ни мертв. Он все воображал, что нас обоих с ним в тюрьму посадят. В гостинице на меня тотчас, как я разделся, напала страшнейшая скука. Видневшаяся мне в окно часть города показалась противною; идущие и едущие людишки, должно быть, были ужасная все дрянь; лошаденки у извозчиков преплохие; церкви все какие-то маленькие. "Что же я буду делать тут?" - спрашивал я с отчаянием самого себя. Читать я не мог, да у меня и не было ни одной книжки. Служебного какого-нибудь дела мне, по моей неблагонадежности, вероятно, не доверят. "Чем же я займу себя, несчастный!" - восклицал я, и скука моя была так велика, что, несмотря на усталость, я сейчас же стал сбираться ехать к Захаревским, чтобы хоть чем-нибудь себя занять. Пришедший меня брить цирюльник рассказал мне, что старший Захаревский считается за очень честного и неподкупного господина. Он из товарищей председателя сделан уж прокурором.

- Ежели вот кого теперь чиновники обидят, он сейчас заступится и обстоит! - объяснял мне цирюльник.

- А младший что?

- Младший - форсун, богач! Что за лошади, что за экипаж у него!

- А губернатор что за человек?

- Строгий, - ух, какой!.. Беда!

- А взятки берет?

- Про самого-то не чуть!.. А тут дама сердца есть у него, та, слышно, побирает.

- И потом ему передает?

- Да бог их знает!.. Нет, надо быть!.. У себя оставляет.

Из всех этих сведений я доволен был по крайней мере тем, что старший Захаревский, как видно, был человек порядочный, и я прямо поехал к нему. Он принял меня с удивлением, каким образом я попал к ним в город, и когда я объяснил ему, каким именно, это, кажется, очень подняло меня в глазах его.

- Очень рад, конечно, не за вас, а за себя, что вас вижу здесь! говорил он, вводя меня в свой кабинет, по убранству которого видно было, что Захаревский много работал, и вообще за последнее время он больше чем возмужал: он как-то постарел, - чиновничье честолюбие, должно быть, сильно его глодало.

- Я прежде всего, - начал я, - прошу у вас совета: какого рода жизнь могу я повести здесь?

Захаревский не понял сначала моего вопроса.

- Как какого рода жизнь? - спросил он.

- Какого? Прежде я писал, но теперь мне это запретили; что же я буду делать после того?

- Вы теперь служить предназначены, - произнес Захаревский с полуулыбкой.

- Но, по моей неблагонамеренности, мне, конечно, ничего не доверят делать!

- Не думаю, - произнес Захаревский, - губернатору, вероятно, предписано даже занять вас. Если хотите, я скажу ему об том же.

- А вы с ним в хороших отношениях?

- Не то что в хороших, но он непременно будет говорить сам об вас, потому что вы - лицо политическое; нельзя же ему не сообщить об нем прокурору; кроме того, ему приятно будет огласить это доверие начальства, которое прислало к нему вас на выучку и на исправление.

Захаревский на словах лицо политическое, доверие начальства делал заметно насмешливое ударение. Я просил его сказать губернатору, чтобы тот дал мне какое-нибудь дело, и потом полюбопытствовал узнать, каким образом губернатор этот попал в губернаторы. Захаревский сделал на это небольшую гримасу.

- Он был сначала взят, - отвечал он, - за высокий рост в адъютанты... Здесь он приучился к писарской канцелярской службе; был потом, кажется, в жандармах и сделан наконец губернатором.

Я объяснил ему, что он мне очень грубым человеком показался.

- Да, он не из нежных! - отвечал Захаревский.

- А умен?

- Очень даже!.. Природного ума пропасть имеет; но надменен и мстителен до последней степени. Он, я думаю, во всю жизнь свою никогда и никому не прощал не только малейшей обиды, но даже неповиновения.

- У него, говорят, есть еще любовница, которая за него и взятки берет.

- Есть и это! - сказал с улыбкою Захаревский.

Я объяснил ему, что мне все это весьма неприятно слышать, потому что подобный господин, пожалуй, бог знает как станет надо мной надругаться.

- Не думаю! - возразил Захаревский. - Он слишком лукав для того; он обыкновенно очень сильно давит только людей безгласных, но вы - он это очень хорошо поймет - все-таки человек с голосом!.. Меня он, например, я уверен, весьма желал бы видеть на веревке повешенным, но при всем том не только что на бумаге, но даже в частном обращении ни одним взглядом не позволяет сделать мне что-нибудь неприятное.

От этих житейских разговоров Захаревский с явным умыслом перешел на общие вопросы; ему, кажется, хотелось определить себе степень моей либеральности и узнать даже, как и что я - в смысле религии. С легкой руки славянофилов он вряд ли не полагал, что всякий истинный либерал должен быть непременно православный. На его вопрос, сделанный им мне по этому предмету довольно ловко, я откровенно ему сказал, что я пантеист{172} и что ничем больше этого быть не могу. Это, как я очень хорошо видел, показалось Захаревскому уже немножко сильным или даже просто глуповатым. По своим понятиям он, конечно, самый свободомыслящий человек во всей губернии, но только либерализм его, если можно так выразиться, какой-то местный. Он, видимо, до глубины души возмущается деспотизмом губернатора и, вероятно, противодействует ему всеми силами, но когда тут же разговор коснулся Наполеона III{172}, то он с удовольствием объявил, что тот, наконец, восторжествовал и объявил себя императором, и когда я воскликнул, что Наполеон этот будет тот же губернатор наш, что весь род Наполеонов надобно сослать на остров Елену, чтобы никому из них никогда не удалось царствовать, потому что все они в душе тираны и душители мысли и, наконец, люди в высшей степени антихудожественные, - он совершенно не понял моих слов. Марьеновский как-то мне справедливо говорил, что все правоведы имеют прекрасное направление, но все они - люди весьма поверхностно образованные и стоящие на весьма жидком основании. Во всяком случае, встретить подобного человека в такой глуши - для меня находка. Я просидел у него, по крайней мере, часа четыре и, уезжая, спросил его о брате: когда я могу того застать дома.