Межгосударство. Том 1 - Сергей Изуверов

Коротышка в шутовском облачении внимательно за воротами замка, ожидая, когда из тех повелитель Пшемыслав, сегодня один, без слуг и не на кентавре. Освенцимский замок на невысоком холме, шут притаился у моста, спустившись ниже. Был февраль и всё лежало под мутно-белым, укрывал мёртвых рыцарей, торчащие вверх оглобли, скелеты лошадей, камни площадей и мостов, замёрзших в начале зимы и не разложившихся крестьян, флаги с гербами, ржавые плуги и цепи, рыбьи головы с хребтами и куриные без оных, раскиданные на каждом стрелы и копейные древки, отвалившиеся колокольчики с шутовских колпаков и носы, желоба в земле для стока крови, входы в подземелья, пустые корзины, потерянные плети, недонесённые дрова, тележные колёса, стопы егерей, заброшенные норы. Коротышка одолеваем сильнейшей зябкостию и нечуствованием ног. Шутам его положения запрещалось меховую оторочку на воротнике, после вступления их в империю германской нации отменили и на рукавах. Тогда же замалчивать польский, ныне большая часть уже балакала по-немецки. Шут в сугробе полянку, снег не забивался за отвороты низких ботфорт с колокольчиками, сопровождалось неуместным в серый позвякиванием. Острым глазом, славился даже среди воеводских, мог различить сосульки, нависшие и скрывавшие разноцветного стекла окна в свинцовых. Одну руку полагал приемлемым на каменной дуге ограждения дуги, хотя в такой мороз надлежало в рукав противоположной, пусть и растянув, шутам такое не страшно. По обеим реки лес и перелесок, вокруг замка всё вырублено, ломали шапку поля. Река из-за бурности сражала лёд тёмными промоинами, рябил то и дело налетавший пронзительный. Наконец из-за очертаний (глаза заслезились от) кутающаяся в плащ Пшемыслава, оставившего всех с носом чрез заднюю. Если бы шут был князем да ещё в почтенных, достиг Пшемыслав Освенцимский, ни за что не стал задними и таиться. Шут (Зброжек Краков Помпоний) при рассмотрении ситуационной парадигмы, определения позиции по нему не во внимание, сам всю жизнь таился, человеку положения Пшемыслава не доставало всю. Рассовал по карманам отец Анатолий, анонимно восстаниями в Англии, что не ему, дед. Дед изначально в избытке, потомкам лишь завещал, распределив не поровну. Затеваемое требовало, из соображений эгоистичности. Не хотел, слуги и родня знали что сталось, если станется. Верный Зброжек поджидал, ещё лучше оруженосца. Затеяли проще усталости жизни. Расположить жребий, кто не очко, кончает с. По глубокому снегу удалились в перелесок, продрогшие до костей, Пшемыслав отдал шуту биллон. Поглубже в кулак, оба за спиной, переместил, либо оставил, предъявил. Несколько времени прислушивался к токам судьбы, указывай уже, смертник, бодро Помпоний. Оказался пуст. Обыкновенно статный в свои уже хронически, увял плечами, заскрипел силой духа.

Обыкновенно позвоночник колом, сейчас отчего-то согбенный отпечаток человека в растёкшемся воске, в потрёпанном пальто из крепдешина, тихо, не смея, костяшками в коричневую деревянную с паутиной желудочных извержений в нижнем. Вид необыкновенно жалок и уныл, природа Семиградья. Загнан, затравлен, разбит, в глазах иной раз нечто гордое, дерзкое, эдакое величественное, потерявший память король, привыкший надевать пижаму при обществе, избитый жизнью. Да кого это там ещё? – из-за двери скверный, согласованная армия тараканов. Заскрипели рассохшиеся, сухой кашель, зажёгся газ. Кто это? – из-за двери. Это я, ответ в тоне признания немыслимости нефти на бумаге. Человеческий негатив встряхнулся, в щипке оттянул часть кожи на кисти и громче: я. Ах, это ты, недобро, под скрип потревоженных уже в который петель. Ты, значит. В дверном проёме обозначилась, растудыть формами, простоволосая, по ночному часу, в грязноватом спальном, дубинами, упёртыми в крутогоры. Значит, это ты явился после стольких дней, да ещё ночью, и смеешь заявлять мне, что это ты? Стоял с непоколебимо опущенной, не взглянув на, должно быть и без того, представляет собою. И где тебя носило, подпаленный ты суховей? Где ты был, окаянный? Денег так и не заплатил, пропал, точно сквозь землю во всеобщий нужник провалился. Что же ты теперь молчишь, андрогин стоеросовый? Раньше ты поговорить-то любил. Мне нужна моя квартира, чётко арендатор-на-соскоке и, подняв, наконец, глянул на старуху. Знамо дело, кому она не нужна, усмехнулась. Только вот потрудиться придётся, за квартирку-то. Денег, как я вижу, у тебя не завелось. Так изволь своими рученьками отработать стократно. На вот, принимай говновизию, из-за угла тёмных внутренностей (скрывали едва не больше, снег в Освенциме зимой 1484-го) жестяное, с покоившейся на боку грязной, ежедневные помыслы монаха, высохшей по полукруглой бока, надёжно покачивающейся на. Напидоришь полы в общей, где комнаты, и особенно не позабудь про сральню-клозет. Потом в своей тоже надраишь. Я утром приду, посмотрю через очки, но учти, они у меня запылённые. Ежели что, вылетишь на улицу, в объятья ко всем милосердным шлюхам. Всё, очко лучше три, хохотнула, захлопнула перед лицом несчастного. Долго стоял, на ведро как на явление мирового зла, со вздохом склонился, взял за тонкую, врезавшуюся в ладонь спицу недосферы, с тем в соседнюю дверь-виселицу. Как видно, обильная нанимала в доме или незаконно владела, целым этажом. Одну квартиру сдавала под комнаты, вторую, меньшую, целиком, этому унылому безответственному попрошайке, куда-то пропадал, воспоминания о долге, вновь объявился, радикулит. Малоприятный в жалости ошмёток былого величия, тем в дверь, отдельные комнаты-благочинные притоны. Импровизированный, основательно вросший в быт клозет устроен в начале коридора. Ответственный уборщик-педант в том рожок, вошёл и на пороге, соображая, что за прибранная преисподняя. Мочились и не думая унять абстинентную болтанку крана и ограничиваться очертаньями срамной, желтоватое исторжение необходимости, ещё и не успевшее, разлито прихотливой. Окурки папирос, с чёрным от проникшей недокуренным, на стенах сопляные и следы от тушения тех же, в очке процедуры следы более основательной. Стоял и с отвращением всё. Рука, державшая, разжалась с умыслом, прогремело об плиточный, перерождение вскинулось от громоподобного в необузданной тишине. Встряхнулся, переплывший Ла-Манш поисковый пёс, что есть силы коснулся ведра угнетённым мыском, по потолку поползли трещины, выбежал прочь из реинкарнационной камеры. На улице мороз. Тень эпохи Возрождения скорее преодолела подворотню, оказалась на застывшей в поисках тепла Флоровской. Скорым шагом революционный беглец в сторону Красной, освещённой лучше прочих. Некоторое околачивался подле часовни, у коей, не имея достаточных запасов веры, окончательно. Потом пронзительно закричал, столь сильно, потревожил неспящую четверть спящего города, со всех бежать вверх по обмороженной в сторону центра Москвы.

В Москве хоть и готовились к битве, ни поляки, ни литовцы не смели Орию, зная, дочь Перуна. Не хотели гневить перед битвой, возможно всё это и затеял, теперь переставлял всех у себя на карте. Из вышесказанного можно заключение будто к битве только поляки и литовцы, не соответствовало. Лжедмитриевцы меньше прочих. Сидели в Кремле (правда, решились на одну отчаянную), ждали развязки, большинство узлов под стенами. Там так называемое Второе ополчение под руководством Хованского-Большого, Пожарского и Минина готовилось дать войскам гетмана Ходкевича. Ория уже, в день 24 августа, перед сражением, должно было всё, безумна, сохраняя разум. Переняв от матери красоту, за годы жизни сумела присовокупить нечто из арсенала, с помощью Бадб или Маха в свои тысячи умудрялись половую жизнь. В протяжении того, гетман Ходкевич встретил деревянный Пожарского, Григорий Орлов совершал предательство, гайдуки Невяровского прорывались в Кремль, войска Ходкевича пановали церковь Святого Георгия в Яндове, Кузьма Минин драл из головы, Александр Корвин-Гонсевский закручивал усы, все кто мог штурмовали Земляной, князь Пожарский лично остановить бегство своей конницы, не выдержавшей натиска казаков Ходкевича и отступивших на другой реки, венгерская пехота и казаки Зборовского Климентьевский острог, Авраамий Палицын врал казакам Дмитрия Трубецкого, Николай Струсь и Иосиф Будило самогон на задах посреди Соборной, Ория совокуплялась с двумя литовцами и одним поляком в подвале Свибловой башни, гремя кандалами, разрывая одежды, крича не по-христиански и не по-католически, слизывая слизь с камней, топча друг друга, выбирая из связки самые длинные ключи, снимая с одного и надевая на следующего кокошник, собирая семя в сапоги для подкрепления сил, подхватывая вываливающиеся кишки, устанавливая знамя русское, польское и литовское, каждый час выбирая новую жертву, отпихивая случайно затесавшихся крыс, меняя винные бочки на пороховые, приказывая призракам казнённых и повинуясь за них, иссушая двухвековую сырость, пренебрегая ядрами, но благоволя картечи, занося все трещины в округе в реестр личных обид, усмиряя похоть добродетелью, изображая в игрищах кавалерию атамана Ширая без седоков, жалея об отсутствии среди них арапов, перекатываясь вверх по ступеням и проваливаясь всё глубже через подвальные перекрытия. Остановились только когда русские стали изгонять всё вражье племя из Кремля, не миновав и их тесный. В отчаянии, внутри ничего, Ория сначала кинулась на застигших стрельцов, пользуясь, всё как один рукой глаза, получила древком бердыша, откатилась в угол, как можно дальше язык, дразня захватчиков, с яростью сжала с редкими остатками частокола, достало для решительного, из-за остроты от предков.