Путешествие в некоторые отдаленные страны мысли и чувства Джонатана Свифта, сначала исследователя, а потом воина в нескольких сражениях - Михаил Левидов

И неверно стандартное мнение комментаторов, что введены данные сцены для того, чтоб подчеркнуть «реальность» мира лилипутов и Бробдингнега. Свифт, конечно, был великим реалистом. Именно потому, как подлинный великий реалист, он отнюдь не стремился демонстрировать свое реалистическое мастерство. И затем – реализм Лилипутии и Бробдингнега создается отнюдь не игровыми эпизодами, а необходимостью для читателя отождествить лилипутов с людьми и Гулливера (в Бробдингнеге) с лилипутами. Суровый, горький реализм – и не потешными эпизодами его иллюстрировать и обосновывать…

Но зато как дороги Свифту эти эпизоды! Веселый его смех дорог ему не менее, чем суровая его скорбь.

Существенной частью свифтовского духовного достояния было его настойчивое стремление к веселому смеху. Но где, как, в чем осуществить стремление? В политических трактатах и памфлетах? Да, там проскальзывает оно, но мимоходом, словно контрабандой. В «Дневнике для Стеллы» прорывается оно разительней и чаще. Находит иногда выход в «реализованных шутках». Но лишь в самой личной своей книге, где Свифт – весь, без остатка, осуществилось это стремление в полной своей мере. Как часто хотел он смеяться, не карающим, злым, клеймящим, а простым человеческим смехом над тем, что смешно, смехом без выводов. Где, однако, найти повод для такого смеха? И вот повод найден, вернее, создан – смешным этим миром, – и он смеется всем своим существом.

И еще пример того, как «Гулливер» вбирает в себя всего Свифта.

Рассказ о струдльбругах – бессмертных. Страницы, посвященные рассказу, едва ли не самые сильные во всем «Гулливере». Но это типичная вставная новелла. В ней нашли свой выход глубоко затаенные мысли и эмоции Свифта, тема этического права человека на бессмертие в современном Свифту обществе должна была волновать его безмерно. Что было делать с такой темой политическому публицисту, памфлетисту на злобу дня? А художественных произведений Свифт не писал… Но легко и свободно умещается новелла в рамках «Гулливера» – своеобразного дневника.

Нужен пример еще характернее? При всей силе отталкивания Свифта от обычных норм быта и непримиримой его антипатии к самым невинным как будто явлениям нашел он место в своей душе для одной даже комической антипатии: к придворным фрейлинам. В сущности, причуда, не поддающаяся разумному объяснению, и она так бы и осталась неоформленной – не памфлет же писать на эту тему – если б не «Гулливер». А тут Свифту не составило большого труда пришить эпизод с фрейлинами при бробдингнегском дворе к ткани повествования, хотя никакой нужды в нем не было и мало художествен этот эпизод.

Очень озабочен был Свифт в процессе писания «Гулливера». Сколько властных внутренних велений, обгоняющих друг друга!

Не забыть спародировать описание морской бури; не упустить возможности разделаться с Робертом Уолполом, всевластным министром; обязательно высказать свое мнение о воспитании и свое отношение к Аристотелю и Александру Македонскому; выразить свое несогласие с декартовской теорией вихрей; не оставить без отклика заигрывание наследного принца одновременно с вигами и тори; посмеяться над Ньютоном; поговорить нелюбезно насчет медицины; пародийно охарактеризовать стиль официальных документов; неистово выругать скрипачей; сообщить о своем возмущении процессом Эттербери; намекнуть, что Англия мошеннически выиграла морской бой при Ла-Гоге в 1692 году; высмеять дамские наряды; предсказать будущие формы войн; упомянуть неодобрительно об астрономии; зафиксировать свое отношение к теории наследственности, а также к вопросу о шерстяной промышленности, а также насчет налоговой системы; а также по поводу католической обрядности.

Но все это – большое и малое, важное и случайное, мучившее всю жизнь и возникшее внезапно – на фоне единой центральной темы: о человеческом мире безумия и нелепости, насилия и лжи, о страшной судьбе в таком мире единственного нормального, здорового человека.

Торопятся, сталкиваясь друг с другом, темы, эпизоды, воспоминания, мысли, эмоции, далекие переживания, забытые, но воскресшие парадоксы, частные ненависти, случайные идиосинкразии, стремясь осуществиться, приобрести плоть и форму. Единственная, неповторимая книга: книга – мир! И кажется, будто долгие годы молчал человек, будучи лишен дара речи, и пришли к нему и сказали: у тебя будет этот дар, но на очень короткий срок, торопись же!

И человек превратился в вулкан, выбрасывающий лаву слов.

Так расшифровывается окончательная тайна «Гулливера». Такова эта, самая обширная, но одновременно самая личная книга, когда-либо написанная человеком. Словно великан мысли и страсти писал ее.

А читали – лилипуты.

Книгу было легко читать по отдельным, так сказать, страницам. И поэтому, задуманная как самая мрачная книга человечества, была воспринята она едва ли не как самая веселая; написанная специально для взрослых, перешла она в потомство как любимая книга детей.

Очень легко было читать в книге только веселые и сюжетные страницы. Успех был грандиозный. Читали – преимущественно эти страницы – до дыр, смеялись до колик. И рассказывали о книге современники Свифта, а в значительной степени и его потомки тем же методом, каким лилипуты произвели опись содержимого карманов Гулливера, – дотошно, детально, в чем-то внешне верно, но не поняв внутреннего смысла и значения описываемого.

Ценили и судили книгу по частям и даже по страницам. Восторгались – до сих пор восторгаются – «изумительным реализмом» Свифта, выразившимся в точности его арифметических выкладок: Гулливер больше лилипутов в двенадцать раз и меньше бробдингнегцев ровно в двенадцать раз, и в строго соответственной мере даны измерения всех предметов и вещей в Лилипутии и Бробдингнеге… Примечательный этот факт свидетельствует, впрочем, не столь о «реализме», сколь о педантизме Свифта – он не преминул запечатлеть в «Гулливере» и эту черту своего характера. Подлинный же реализм книги предпочли не увидеть.

Да и как было увидеть, если разъяли книгу на отдельные элементы – так разъяли лилипуты часы Гулливера, не умея найти внутренней гармонии частей.

Читатели целиком приняли первую часть, сочтя ее прекрасной детской книгой, хотя и написанной Свифтом с целью защиты Болинброка; отозвались в общем одобрительно о Бробдингнеге – логическое продолжение первой части, испорченное, однако, публицистическими отступлениями, сводящимися к брюзжанию обиженного жизнью старика; с большой строгостью оценили Лапуту – хаотическое смешение различных тем, сюжетов, эпизодов, отступлений и рассуждений, из коих одни занятны, другие утомительно скучны, а некоторые просто сведение Свифтом счетов с личными врагами; и начисто, целиком отвергли четвертую часть – монолог полупомешанного мизантропа, человеконенавистника, который предается злостной клевете на человечество…