Маленький Большой Человек - Томас Берджер

При этом я скорчил такую умиленную, обожающую рожу, что он клюнул.

– Ладно,- говорит он,- хочешь понести вместо меня дрова? Думаю, ничего страшного не будет, если ты донесешь их до подножия и оттуда, так и быть, посмотришь на генерала. Запомни, это высокая честь! Только тебе, по дружбе. Больше никому. Ну их засранцев…

– Увидеть генерала… так близко! Да, я об этом и мечтать не мог! – Тут я аж зубами заскрипел, но совсем не по той причине, по какой, небось, подумал этот холуй.- Да за такое счастье… Послушай, а что если… месячное жалованье за ещё большую честь: самому подложить дрова в костёр такого великого человека!

От такого предложения он сперва опешил и даже возмутился, но не настолько, чтобы не дать себя уговорить. Я написал ему расписку – разумеется, от чужого имени – на то, что как только получу жалование, то тут же обязуюсь отдать ему 13 (тринадцать) долларов (что составляло месячное жалование рядового) за право единовременно и самолично отнести дрова на вершину вышеупомянутого бугра и сунуть их в генеральский костёр, после чего незамедлительно спуститься вниз. В чём и подписался – тем же именем.

Ударив таким образом по рукам, мы отправились к высотке. Согласно уговору он остался внизу, а я поднялся по склону с моими двумя бревнышками. Те солдаты, что почем зря костерили генерала зря это делали: генерал был без шинели – в одном мундире; более того, он даже расстегнул ворот рубахи и снял шапку, которая лежала рядом. Правда, у костра было тепло и в его свете генеральские локоны и усы отливали золотом. Сам генерал тем временем, не отрывая взгляда от листа бумаги, под который подложил штабную книгу, испещрял его беглым почерком. При этом он макал время от времени перо в походную чернильницу и стряхивал лишние капли в огонь. Поленья сердито шипели.

Я сунул бревно в угли и пошуровал. Спиной я повернулся к денщику, чтобы он случайно не заметил, как свободной рукой я полез за ножом – нож был за пазухой. Яркий сноп искр взметнулся в черную пропасть неба. Но Кастер не пошевелился, ведь тогда ему пришлось бы изменить угол, под которым освещался его благородный профиль, ибо сейчас он также рисовался, как и утром, когда геройской поступью вышагивал по сожжённому дотла индейскому селению. Но тогда он изображал «Генерала, обходящего поле брани», а сейчас – «Солдата на привале».

Просто удивительно, до чего такой человек, как Кастер, может подействовать на воображение его будущего убийцы; в моей голове тут же замелькала целая череда столь же монументальных картин: нож, занесенный над генералом; генерал в нимбе золотых волос; грозный оскал убийцы (то есть, мой) и тому подобная дребедень, но все это – увы! – заканчивалось одной и той же картиной: «Убийца схвачен!»

Не знаю, сколько времени ушло впустую на эти детские фантазии. Пришёл убивать – так убивай, чёрт побери, а воображение лучше оставить дома. По крайней мере, если ты белый. Так или иначе, но момент был упущен, потому как тут заговорил Кастер.

По-прежнему не отрывая глаз от бумаги и не прекращая писать, он открыл рот и сказал:

– Будьте любезны, кофе, пожалуйста!

Может, я в тот момент просто сдрейфил, а, может, у меня всегда была кишка тонка – просто так взять и зарезать человека, но как мне тогда показалось, да и сейчас так кажется, в ту минуту ничто иное как доверие, а может, доверчивость в его голосе спасли ему жизнь, тем самым изменив ход истории. Можете назвать меня малодушным, трусом, кем угодно, но я не мог перерезать горло человеку в то время как он пишет письмо жене и собирается пить кофе.

Так что убийца покорно отвечает: «Есть, сэр!» – и спускается вниз, где ждёт денщик.

– К генералу, бегом марш! – говорю я ему.- Он хочет принять ванну.

***

Не стоит, думаю, рассказывать во всех подробностях о том, как я покидал расположение 7-го Кавалерийского полка – потому как я ушёл оттуда той самой ночью. Ушёл прямо в лютую стужу, в глухую пору, в одиночку по заснеженному полю. Ну, а что было делать?

И пусть от своего замысла я не отказался, но мне требовалось время, чтобы прийти в себя. Я знал, что рано или поздно, а придет мой час и я доберусь до него, но это будет потом, когда я избавлюсь от этого наваждения. Да, находиться рядом с пленными Шайенами было для меня невыносимо. А уйти в низовья, к ещё свободным индейцам, об этом я и думать не хотел. Всё, с меня хватит! Я был сыт по горло.

Вот я и решил вернуться к белым, вернуться в город и раздобыть денег – где и как, всё равно – и на эти деньги купить себе сюртук, парчовую манишку и револьвер с перламутровой рукояткой. И вот, разодетый таким франтом, в один прекрасный день я встречу, обязательно встречу генерала Кастера, фланирующего под ручку со своей супругой по улице какого-нибудь городка, скажем, Топики или Канзас-сити, потому как мне было известно, что он любил эти города. (О, я разузнал о нем намного больше, чем сказал: так, он питал слабость к шикарным ресторанам и театральным зрелищам, и даже как свои пять пальцев знал Нью-Йорк – так, по крайней мере, сказал его денщик).

«Позвольте засвидетельствовать моё почтение вашей Супруге, сэр!» – скажу я ему и попрошу его на пару слов конфиденциально, и мы отойдём на несколько шагов в сторону, а его красавица-жена останется стоять на месте, кокетливо при этом улыбаясь из-под зонтика. И вот мы отойдём в сторону и я ему скажу: «Сэр,- скажу я ему,- вы – сукин сын». И тут он, конечно, как джентльмен, непременно потребует сатисфакции. Поэтому следующая сцена мне виделась уже в прерии, на заре: мы стоим спина к спине, дальше отсчитываем ровно по десять шагов, поворачиваемся и стреляем, потом он лежит на земле и сквозь расшитую рубаху у него на груди проступает красное пятно. Оно расплывается, расплывается…

«Сэр,- говорит он на последнем издыхании,- ваша взяла!»

Потом смотрю, а я палкой ковыряю мерзлую землю, выковыриваю ледяной корешок и грызу его, грызу. Очнулся ещё раз, смотрю – а я подкладываю какие-то листья под френч, вроде как от этого теплее будет – и бреду, еле волоча ноги, дальше. Вскоре все спуталось у меня в голове: я потерял представление о времени, забыл кто я, что я, где, куда и зачем – я просто спятил. Может, я не столько брел, сколько бредил. Вообще я удивляюсь, что выжил.

Я ничего не видел, кроме белой тьмы, будто бреду я бесконечной тополиной рощей и тополя осыпают меня белым пухом. Конечно, то был не пух, а снег – поднялся буран. Но холода я не чувствовал, ибо дошёл до такого состояния, когда притупляются все чувства. Может, это отупление чувств меня и спасло, иначе я бы, наверное, улегся прямо в пуховую перину и уснул бы вечным сном. Кажется, только теперь я понимаю, что же мной двигало в тот момент. Я брёл почти что на восток, случайно вышел к Симарону, и дальше двигался уже по льду. В бреду вы будете цепляться за что угодно, лишь бы оно вело хоть куда-нибудь. Потому-то я и брёл по мёрзлому руслу, т.е. пересекал Индейскую территорию по горизонтали, вместо того чтобы идти, как собирался раньше, на север – в город Канзас. Вот так-то я добрел до земли криков, когда просто свалился посреди заснеженной прерии, которая казалась одним большим белым саваном… Очнулся я уже в бревенчатой хижине. Там жило индейское семейство из племени криков. Глава этого семейства натолкнулся на меня совершенно случайно во время охоты и принес к себе в дом. И вот эти добрые люди – сам он, жена его и несколько человек детей – выходили меня, подняли на ноги, дали во что переодеться, ибо мундир мой совсем превратился в лохмотья. Индейцы эти были родом из Джорджии. Там их немало истребил Эндрю Джексон, прежде чем удалось их победить и окончательно сломить, а вскоре правительство силком переселило их из родных мест сюда, далеко на Запад, аж за штат Арканзас, точно так же как и Чероков, Чоктавов и ряд других. Причём, племена эти совсем не были дикими, наоборот: они жили в бревенчатых домах, одевались как белые, пахали землю, а перед войной даже имели собственных рабов из негров. Так вот у этих криков я провалялся до весны шестьдесят девятого. А после поправки сходил несколько раз на охоту, чтобы хоть как-то отблагодарить своих хозяев за хлеб да соль, ну и помог управиться им с весенним севом. Конечно, я рад был подсобить, но при этом своими собственными глазами лишний раз убедился, что когда дело доходит до работы на земле, то тут я совсем уже становлюсь вылитым Шайеном.