Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Венера притворилась обиженной вольностью стихов, бесспорно для того, чтобы доставить удовольствие встревоженному юному Шарлю. В знак извинения было написано другое четверостишие:

Порой мечтатель оскорбит свою мечту…Но я сегодня вопрошаю удивленноКак может оскорбить желанье ту,Что стала вдруг Венерой для Платона?..

Произошло то, что должно было произойти. Отец восторжествовал над сыном, а толстяк Шарль страдал, сохраняя, однако, почтение, которое внушал ему «владыка» (как называли отца между собой сыновья Гюго). Будучи, как и отец, поэтом, он вслед за тем обличил в стихах жестокосердную красавицу:

О, как тебя люблю — люблю и ненавижу!То страсть в твоей душе, то суетность я вижу,«Добра ты или зла?» — терзаюсь я, скорбя.Из крайности одной кидаюсь я в другую,То пламенно люблю, то бешено ревную,Но за любовников готов убить тебя!..

Но гений одержал победу над молодостью. Молодости пришлось смириться.

Шарль Гюго — Алисе Ози:

«Зачем вы прислали письмо отцу? С одной стороны сын с чистым сердцем, глубокой любовью, безграничной преданностью; с другой — отец в ореоле славы. Вы избрали отца и славу. Я за это вас не порицаю. Всякая женщина поступила бы точно так же; прошу вас только понять, что я не в силах переносить страдания, которые мне готовит ваша любовь, разделяемая таким образом».

Адель Гюго, знавшая об этой драме, так же как и обо всех других, утешала сына; Жюльетта Друэ, которой сообщили лишь о том, что Шарль страдает из-за разбитой любви, посоветовала отправить его в Вилькье, к Огюсту Вакери. Вновь в истории семейства Гюго расплачиваться за грехи приходилось «вместо отца сыну».

Все эти интрижки, которые нельзя было оправдать страстью, оставляли после себя горечь. «Одурманиваться — не значит наслаждаться жизнью». Гюго жаждал избавиться от искушений даже ценою страдания.

После трагедии в Вилькье, после смерти Леопольдины и Клер у Гюго возникла потребность поверить в то, что он когда-нибудь встретится с усопшими. «Нежный ангел, ужель это так невозможно плиту приподнять и с тобой говорить?» Он размышлял о загробной жизни. Он стремился создать для себя философию религии, изучал оккультные науки, учившие, что даже в этом мире возможно общение с душами отошедших. Такими мыслями и объясняется тот затуманенный и отчужденный взгляд, какой бывал тогда у Гюго, человека еще молодого, сильного и по всей видимости торжествующего. Девятнадцатого февраля 1848 года, сидя в своем кресле пэра, погрузившись в неопределенное раздумье, он написал на листке бумаги: «Нужда ведет народ к революциям, а революции ввергают его в нужду». Вначале он думал о возможностях борьбы, но затем, поняв, что он одинок, отказался от этой мысли. «Лучше уж не восставать, чем восставать в одиночку, — сказал он графу Дарю. — Я люблю опасность, но не желаю оказаться в смешном положении». И так он продолжал играть свою роль с болью в сердце.

Часть седьмая

ВРЕМЯ РЕШЕНИЙ

1. Кошелек или сердце

То, что теряют во время жатвы, восполняют во время сбора винограда.

В феврале 1848 года Франция, уже восемнадцать лет терпевшая режим Июльской монархии, стала выражать недовольство. Либералы и республиканцы требовали на своих банкетах избирательной реформы, засуетились легитимисты и бонапартисты; кое-кто заговорил даже о революции. Король Луи-Филипп усмехнулся. «Я ничего не боюсь, — сказал он бывшему королю Жерому Бонапарту и, немного помолчав, добавил: — Без меня им не обойтись». Виктор Гюго со спокойствием художника взирал на этот волнующийся океан. Избирательная реформа его совершенно не интересовала, социальные вопросы занимали его гораздо больше, чем парламентские дебаты. Старый король был весьма любезен с ним и охотно противопоставил бы его, как сторонника монархии, Ламартину, который свой авторитет поэта поставил на службу защиты реформ. Но Гюго не предлагал своих услуг. Чего он опасался? Что падет министерство? Что король должен будет отречься от престола? В этом случае его дорогая принцесса Елена станет регентшей, а он сам — всемогущим советником. Установление же Республики казалось ему тогда и нежелательным и невозможным.

Отправившись 23 февраля в палату, чтобы узнать новости, он встретил на улицах множество солдат и простолюдинов, которые кричали: «Да здравствует армия! Долой Гизо!» Солдаты болтали и шутили. В зале ожидания он встретил взволнованных и напуганных людей, собиравшихся кучками. Он обратился к ним: «На правительстве лежит тяжелая вина. Оно довело дело до опасного положения… Бунт укрепляет министерство, но революция ниспровергает династию». В этот день его воображение заполнили символические образы моря. Он отметил в своей записной книжке, что во время бунта народ подобен океану, по которому плывет корабль правительства. Если корабль кажется утлой ладьей, это означает, что бунт превратился в революцию.

Вслед за тем он пошел на площадь Согласия, желая смешаться с толпой, так как был человеком мужественным, любителем зрелищ и верил лишь тому, что видел собственными глазами. Солдаты стреляли, были раненые. Среди «блузников» он заметил очаровательную женщину в зеленой бархатной шляпке, которая, приподняв юбку, обнажила прелестную ножку. Возвышенный фавн. У моста Карусель он встретил Жюля Санда — «Самого косматого из лысых», и тот спросил его: «Что вы об этом думаете?» «Бунт будет подавлен, — ответил Гюго, — но Революция восторжествует».

Великие события не мешают искать маленьких развлечений. В ту самую ночь, когда происходил мятеж, Гюго, прежде чем возвратиться в лоно семьи, отправился ужинать к божественной Алисе Ози, недавно ставшей любовницей художника Шасерьо, который обожал ее, хотя она его всячески мучила. «На ней было жемчужное колье и красная кашемировая шаль удивительной красоты». В присутствии своего любовника она приоткрыла корсаж для того, чтобы показать Гюго «очаровательную грудь, прекрасную грудь, какую воспевают поэты и покупают банкиры». Затем она уперлась каблучком в стол и подняла платье, так что стала видна до самой подвязки прелестнейшая в мире ножка в прозрачном шелковом чулке. Шасерьо чуть не упал в обморок. В книге «Увиденное» Виктор Гюго набросал темпераментную сцену под названием «С натуры», где Шасерьо назван Серьо, Алиса Ози — Зубири. А тем временем на бульваре Капуцинок происходила перестрелка, мятеж превращался в революцию.