Тонкая красная линия - Джеймс Джонс

Все это было прошлой ночью. Но и сейчас, в семь сорок утра, когда он карабкался на высоту «Морской огурец», чтобы встретиться там с третьим батальоном, после минометного обстрела, во время которого было ранено четверо его солдат, после всего остального, это чувство не покидало его. Нет, он ни перед чем не остановится!

Следом за ним карабкались его солдаты, думавшие гораздо больше о том, что было у них сейчас под ногами, нежели о проблемах, которые так волновали их командира роты.

— О, господи, — жаловался тем временем Долл Беку. — Принесло же этот третий батальон вперед нас!

— Ага, — не совсем поняв, ответил ему Бек. — Просто повезло нам.

Поднявшись наверх, они увидели, что гребень состоит из нескольких скалистых зубцов, похожих на огромные, торчащие к небу пальцы. Между зубцами виднелись узкие проходы, шириной метров пять-шесть, не больше. Страшно было подумать о том, что они могли бы проходить их под огнем противника. Немного правее виднелся заросший травой пологий спуск. Правда, на протяжении метров пятидесяти он был совершенно голый, и пробираться по нему под пулеметным огнем тоже, надо думать, было не сладко. Тем более что предусмотрительные японцы в нескольких местах выжгли всю траву. Но все же, если повезет… Если повезет!

Бэнд тем временем уже успел поздороваться с командиром одиннадцатой роты из третьего батальона, старым компаньоном его и Стейна по выпивкам в полковом баре. Его солдаты только что закончили прочистку района и теперь стояли кучками тут и там, с трудом переводя дыхание. Парни из третьей роты, взобравшись на высоту, сразу смешались с ними, закурили, принялись расспрашивать. Разговоры на этот раз были спокойные, без всяких ухмылок и подначек, вроде того, что, мол, кто-то рискует, а кто-то потом на готовенькое является, и тому подобное. Одиннадцатая рота в этом бою не понесла особенно больших потерь — один убитый и четверо раненых, двое от пулеметного огня, остальные от мин.

На всей высоте солдаты разыскали только две пулеметные точки, расчеты у обеих были смертниками, оставленными здесь для прикрытия главных сил. Умерли они, как положено смертникам. Судя по всему, здесь были и другие подразделения, но их отвели, скорее всего, накануне вечером.

Что же из всего этого выходило? Ни Бэнд, ни его приятель из третьего батальона толком ответить не могли. К тому же они оба были настроены на то, чтобы встретить более серьезное сопротивление со стороны противника. Они поспешили сообщить об этом каждый в свой батальон и тут же получили приказ продолжать выполнение задачи, как, было предусмотрено планом. А план этот состоял в том, что рота третьего батальона после овладения «Морским огурцом» должна продолжать движение через открытую местность в сторону высоты «Большая вареная креветка», третьей же роте надлежало окопаться на месте и быть в готовности на случай контратаки со стороны японцев. Время было еще раннее — что-то около восьми утра.

— Не думаю, чтобы вам так уж повезло, — усмехнулся командир одиннадцатой роты, прощаясь с Бэндом. — Особенно, если они сообразят, что мы используем этот хребет как путь подхода в их сторону, и начнут долбить по нему из минометов.

Стоявшие поблизости солдаты третьей роты понимающе ухмыльнулись — пожалуй, этот офицер смотрит в самую точку.

Бонд не дал им особенно поразмышлять на эту тему, приказав быстро окапываться. Позицию для обороны он выбрал на обратном скате высоты, там, где она наиболее выдвигалась в сторону противника. Тем временем сзади начали уже подходить одна за другой вторая и первая роты их батальона, развертывавшиеся на флангах и в ближнем тылу. Через их порядки прошли также девятая и десятая роты третьего батальона — девятая направлялась для обхода слева открытого пространства, что вело к «Креветке», а десятая следовала за ней в качестве резерва. Предполагалось, что если третий батальон сможет форсировать это пространство и атакует высоту, то второй батальон быстро подтянется за ним и поддержит атаку. Да только в действительности все получилось совсем не так…

Ловко орудуя лопаткой, угрюмый, весь мокрый от пота, потому что солнце припекало все сильней, сержант Уэлш первым в роте отрыл себе окоп. Справедливости ради надо сказать, что в этой работе ему помогали три писаря из ротной канцелярии, но не очень долго — им ведь надо было отрыть еще окопы для командира роты в его нового заместителя, не говоря о том, что и самим тоже следовало окопаться. Так что пришлось и самому покопать. Забравшись в окоп, Уэлш молча сидел там, поглядывая назад, на «голову Слона», откуда они пришли, и неожиданно вспомнил о старинных деревянных бочках для мытья, которые он видел в одном журнале. Поскольку его окоп был отрыт на довольно крутой части склона, то со спины он закрывал его почти до ушей, спереди же был совсем неглубоким, около полуметра, не больше. Это было, конечно, грубым нарушением наставления по полевым укреплениям, да только кто станет его тут проверять?

Размышляя о бочке, Уэлш вдруг совершенно отчетливо представил себя сидящим в ней с большой сигарой в зубах, мочалкой в одной руке и щеткой на длинной рукоятке, чтобы поскрести спину, в другой, да при этом еще небрежно разглядывающим раскинувшийся перед глазами роскошный ландшафт. Такой роскошный, что никто, кроме него, даже и не посмел бы о таком подумать. Уэлш ненавидел сигары и людей, которые их курят, однако в подобной ситуации именно сигара была абсолютно необходима для полноты удовольствия. Он бы спокойно сидел, покуривая, и намыливался бы, а потом скреб да скреб себя щеткой. И вовсе не ради того, чтобы быть чистым. Грязь ему нисколько не досаждала. А лишь потому, что именно этого требовало наличие таких двух важных компонентов, как бочка и красивый вид ландшафта… За спиной у него лениво переругивались писаря, копавшие ячейки для начальства, и Уэлша все время так и подмывало вылезти и надавать всем трем хороших тумаков.

Вчера вечером, когда они уходили из лагеря, где провели такую веселую недельку, Уэлш решился на отчаянный, даже опасный шаг — из трех своих фляг он только одну наполнил водой, две же другие залил джином. Конечно, риск немалый, но зато до чего теперь на душе хорошо! И на кой черт ему эта вода? Он и без нее отлично обойдется. А вот с парой глотков джина в желудке жизнь совсем иной становится. Да и вид вон каким роскошным кажется. Красивые холмы, высокая трава на них, а там вдали «голова Слона» вздымается. Та самая, на которой столько народу полегло. Ну и пес с ними со всеми, чего жалеть! Главное, что красиво! Особенно если глядеть на все это из наполненной до краев старинной бочки. Он медленно пошевелил в ботинках пальцами ног. Да-а! Не грех бы и переобуться. Да только стоит ли? И он мысленно выпустил сквозь зубы густое облако сигарного дыма.

Эй, вы, ослы паршивые, слышите, что ли? До чего же ему были омерзительны эти три писаришки. Болтуны несчастные! Хуже япошек, честное слово! И что они только соображают, болтуны? Уж во всяком случае, не то, что надо. Не то, что знает только он один. Родной дом, семья, страна, знамя свободы, демократия, честь, президент — ну и галиматья же! Нашли, придурки, о чем говорить. Да пропади оно пропадом все это, кому оно нужно? Взять хотя бы его — у него ничего такого и в помине никогда не было. А вот живет же, существует, да еще и всяким этим сбродом помыкает. И вовсе не потому, что так сложилось. Нет! Не так все было легко и просто. Да только он сам так захотел. Захотел и добился! Выбрал для себя дорожку. А захочет, так в любой момент со всем покончит. Но он-то, по крайней мере, понимал это. И не только понимал, но и любил. Ему нравилось быть в перестрелке и знать, что кто-то в него стреляет, нравилось, что приходится бояться, нравилось лежать, скорчившись в три погибели в этакой вот грязной дыре, трясясь от страха и в кровь ломая ногти, когда пытаешься зарыться как можно глубже в землю. Нравилось стрелять, выпускать пулю на пулей в чужих, незнакомых ему людей и видеть, как они падают, сраженные его выстрелами. Даже просто медленно пошевеливать пальцами в заскорузлых от грязи и пота носках и то было не плохо. Совсем не плохо. Что же касается Файфа, который оказался в пехотном взводе, так и в этом ничего плохого нет.

Уэлш был уверен в том, что он единственный из всей роты, считая и офицеров, ни разу не испытал того странного онемения тела, той появляющейся откуда-то нечувствительности и легкости, о которых говорили все наперебой, особенно в те дни, когда рота была на отдыхе. Он понимал, что таким образом в людях проявляется инстинкт самосохранения, но это лишь усиливало в нем внутреннюю ненависть к ним и какую-то звериную жестокость. До сих пор с ним такого не случалось, и он не понимал почему. Может, потому, что его душа и тело давно уже онемели, много-много лет назад, и он давно ничего не чувствовал? А может, давала себя знать его удивительная способность предчувствовать, знать все заранее, его необыкновенный нюх, острый, как у дикого зверя? Могло быть и так, что он просто до сих пор ни разу еще не попадал в такую переделку, когда забываешь не только все на свете, но и себя самого. В жизни у него не раз бывали моменты, когда он совершенно точно знал, что переходит грань между нормой и безумием.