Набат-2 - Александр Гера

— А как же Пушкин со своим «Борисом Годуновым»? — не терпелось Валерке.

— Он, дорогой мой юный друг, жил в эпоху Романовых, а против ветра не плюют, — пояснил Перваков, а Смольников добавил:

— Пушкин переписал трагедию заново по личному и тайному распоряжению государя императора. Будучи большим хулиганом во всем, Пушкин противиться не стал. Но между строк читается очень многое, не высказанное открыто. С царями не забалуешь.

От заинтересованной беседы всех оторвал писк мобильной рации в кармане Зверева. Умолкли. По лицу Михаила читалось: он получил разнос от начальства. Отвечал односложно.

— Кто? — дождался окончания разговора Смольников.

— Святослав, — уныло ответил Михаил. — За Трифа разнос… Так, ребята, закончим. Двоим забрать труп в подземном ходе, и к себе. Вы с нами уходите? — обратился он к диггерам.

— Нет, прежним путем, — ответил Первушин. — А вы, Леонид Матвеевич?

— Я с ребятами, — не хотелось Смольникову снова блуждать в сырости подземелья. — Да и время к ночи идет, — оправдывался он, хотя было около семи часов вечера…

«День кончался трудно. Тягостный от неведения и суматошный от смеси многих событий. В слюдяном оконце сеней полоскались отблески московских пожаров…» — литературной фразой думал Смольников, выстраивая впечатления от подземного похода в рассказ. Он обязательно хотел написать о далеких временах, подлинно и серьезно.

Действительно, день был трудным и Москва горела. Жгли усадьбы Глинских, Годуновых, Милославских, тех, кто был оплотом царя Ивана Васильевича. Недавно отстроенным, им не довелось надолго пережить своих хозяев.

Иван Висковатый дожидаться не стал, когда в двери Приказа вломятся опричники. Его не пощадят. Велел двум дьякам готовить книги и рукописи в дорогу, спускаться в подземелье. При себе оставил незаконченную рукопись, засунул ее под нижнюю рубаху, покрепче затянув пояс.

Спускался последним. Покряхтывали под тяжестью сундука дьяки, пламя свечи плавало восковыми слезами в руке Висковатого, фитилек валился на сторону.

Тимоня и Векша дожидались его, пока он опустит крышку лаза. Пропустили вперед. Молчали.

Этот лаз начинали тайно рыть по приказу Ивана Васильевича, закончили с год назад, тотчас отправив копателей в Родню под Псковом, подальше от глаз Шуйских.

«Вот и пригодился ход, — невесело думал Висковатый, тяжело ступая по мощенному камнем полу. — И сколько еще надобиться будет…»

Он присягал царю Ивану спасти в худой час древнейшие книги, летописи Рюриковичей, разрядные книги. Скоро пришел неровный час. Всего не захватишь, а унесенное еще донести надо…

— Стой, Тимоня, — сказал, тяжело дыша, грузный Висковатый. — Стой здесь.

Когда копали ход, измыслил он тайники закошелить. Перед одним остановились сейчас.

— Подымай камень, — носком узорочьего сапога указал боярин. — Нож возьми, я присвечу…

Тимоня, орудуя казачьим широким ножом, выдрал камень из гнезда. Векша помогал. В нишу под ним уложили половину груза из сундука. Самое ценное понесли дальше.

За поворотом хода остановились снова. Почему ровный ход завернули — камень небесный лежал здесь испокон веку, черный и зловещий, каленый топор от него тупился с первого удара…

— Здесь, — сказал он, дождавшись дьяков. — Вот она…

Ниша покоилась в стене, и камень, закрывающий нишу, добыли сразу. Пожалел Висковатый, не вошли все книги. И о другом пожалел, неладно стал камень на место, щель видится.

У выходного лаза он подсвечивал себе долго, искал одному ему ведомое. Передал свечу Векше и нагнулся низко.

— Подсвети сюда. Кольцо тута…

Он нашарил кольцо, потянул с кряхтением… Ойкнул Тимоня, свеча выпала из рук Векши, свалился Висковатый — так быстро случилась неожиданная встреча: из боковых ниш выступили четверо в сутанах, с капюшонами на головах, хрястнули дубины, ломая шейные позвонки пришедших.

— Здеся-таки, — донеслось злорадное из-под одного капюшона. — Висковатого наверх, дьяков добить и замуровать в ниши. А что до этого упрятали, мне доставить.

Каменная плита медленно опустилась под тяжестью противовеса, пахнуло сыростью снаружи…

Смольников прибыл в Ясенево, а его друзья-диггеры толь-ко-только добрались до каменной двери с противовесом.

— Выходим, — скомандовал Первушин. — Завтра вернемся. Валерка, пометь кладку. Нелепая она какая-то, надо будет присмотреться завтра.

Валерка послушно присел у чуть задранного камня, помечая в блокноте с маршрутом нужное место, остальные ушли вперед, когда дробно замолотили несколько автоматных стволов. Вскрикнул Перваков, застонал Первушин. Валерка сорвал с каски фонарик и сжал его на груди. Ему показалось, что он уже никогда не поднимется с корточек.

— Выходи, сучонок! Застрял? — услышал он зычный окрик и рванулся, выпрямляясь на бегу, в обратную сторону.

Пули вжикали по камням стен, сердце рвалось, опережая ноги. Подняться сил не хватало, но надо, надо! Собравшись для рывка, подтянул ноги, как в низком старте. Спасительный поворот рядом…

Кривая пуля рикошетом от каменной кладки ужалила в шею, он снова упал, зажимая перебитую вену, дико сохло во рту, надвигались потемки.

— Добей, — сказал кто-то над ним.

Расширенными глазами видел Валерка черный капюшон, который склонился к нему, и блеснувший нож.

3 — 12

На вороном жеребце, картинно подбочснясь, в Москву въезжал тушинский победитель, воевода Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Скоморохи дудели в дудки, трещали пищальники, визжали рогожные девки, шумели хлопцы, отпущенные поглазеть на рязанскую дружину по случаю празднества. Дружина входила под изукрашенную арку на тверском спуске.

Было с чего праздновать: князь Скопин-Шуйский изгнал из Тушина «невсамодельного царя» Дмитрия, тем кончалась смута, изнурявшая народ. Бояре на радостях выкатили на улицу пиво и меды в бочках, щедро поили водкой и винищем — разливанное море пенилось и бурлило, гуляй, народ, не поминай лихом, вот они, победители наглого самозванца! Михаил Васильевич, молодой и пригожий, ощущал на себе ликование, словно в солнечных лучах купался, отчего и молодел.

Полюбили его московиты!

Разухабистая девка кинулась к нему сквозь заслон рынд с распахнутыми руками, кокошник набок свалился.

— Люб ты, князюшко! — возопила она.

Жеребец всхрапнул, князь свесился с седла, сгреб одной рукой девку и поцеловал взасос. Только и успел заметить выгнутые, крашенные сурьмой брови и ошалевшие от привалившего счастья глаза.

— И ты ништо, — опустил ее на землю Скопин-Шуйский.

Опустил и забыл разом. Соболью шапку набок сбил, опять картинно подбоченился и перехватил злой взгляд сидящего прямо на земле нищего в веригах.

— Чего осмуренный? — подмигнул ему князь улыбчиво и по-доброму. — Радуйся, дедка!

— Дуракам праздник, — ощерился нищий и, толкнувшись руками, быстро убрался за спины гомонящей толпы. Рынды не заметили старика, крамольных слов не услышали, а они довольного князя по сердцу не корябнули. Вороной жеребец перебирал заученно красивыми ногами по проходу к Боровицким воротам.

— Ишь какой картинный! Красавец у тебя племяш, — скосился на стоящего рядом боярина Федора Шуйского думный Михаил Романов. Встречающие бояре полукругом стояли на въезде.

— Ништо, — польстило Шуйскому. Бороду огладил и голову задрал повыше.

— А в Кремль прет, — подтолкнул его в бок думный.

— Ку-у-да ему, — процедил Шуйский, но подначка заела.

Призвал он своего племянника с Рязанщины два года как. Считал деревенщиной неумытой, а тот обтесался быстро, в ратном деле толк поимел и в воеводы вышел за полгода. Бабам нравился, на пиру не хмелел. Теперь вот славу за хвост поймал, возгордится теперь…

Сам он, боярин Федор Шуйский, дальней родне выделил уезд Скопин, откуда черпал себе помощников верных и дружинников. Чего уж там. А обидно.

Коварный хитрец Михаил Романов поглядывал на Шуйского с прищуром и считывал утаенные мысли с лица Шуйского.

— Куды ему, — зло процедил Шуйский, изготовившись к парадной встрече дружины.

Романов тож недолго упивался расстроенным видом боярина, больше заноза беспокоила своя — как бы дружинники пришлые не учинили разор в сердцах московитов, как случилось то, когда повесили на Спасских воротах «воренка», сына ненавистного Лжедмитрия. Не поверил тогда люд Романовым: заезжие новгородцы смуту подняли, законного, мол, наследника убили и незаконно потому избрание боярина Михаила Романова на трон. Поляки по всей Европе рассылали «прелестные письма», где называли царя Михаила Федоровича вождем Федоровичем, великим князем — и только. Ненастоящим то есть. Пришлось уступить Шуйским, венчать на царство Василия из Шуйских, зато патриарший сан достался Федору Романову. Пока еще разжуют Шуйские, в какую фигу выйдет им патриаршая митра на голове Романова… Не видать им оттого царского престола во веки веков.