Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В том же 1951 году в места ссылок за подписью Молотова был разослан правительственный циркуляр, который предписывал: бывших политических заключённых использовать только на физической работе. Этот человеконенавистнический документ коснулся судьбы Тамары Цулукидзе. В красноярской деревне с клубной работы её уволили. Блистательную когда-то актрису определили в колхоз – птичницей. На одной из любительских фотографий, сделанных там, Тамара сидит на срубе колодца, держит в руках курицу и, запрокинув голову, смотрит в небо.
Пережить ссылку ей помог такой же одинокий человек – белорусский писатель Алесь Осипович Пальчевский. Он тоже был выслан в Красноярский край. Их спасло то, что они встретились. Это была встреча двух измученных людей, одинаково понимающих то, что происходило в стране, и сострадающих друг другу.
После возвращения из ссылки Тамара сыграла в тбилисском Театре Руставели несколько ролей, но вскоре переехала в Минск. Рассказывая о своей жизни там, Тамара затронула одну больную для меня тему.
После ареста Алеся Осиповича у его жены со следователем, который вёл его дело, начался роман. Видимо, серьёзный. Она потребовала у мужа развода. Следователь женился на ней и воспитал сына Алеся Осиповича.
– Если бы ты только видела, что творится с Алесем, когда сын иногда заходит к нам! Кроме насторожённости и недоброжелательности, мальчик ничего не проявляет, – сетовала Тамара. – Ни-че-го! Понимаешь? Одно раздражение и отчуждение.
На все последующие годы нас четверых связала глубокая и сердечная дружба. Мы с Володей ездили к ним в Минск. Тамара и Алесь приезжали к нам в Ленинград. Мы писали друг другу, перезванивались. Давали друг другу читать рукописи.
Любя Грузию и тоскуя по ней, Тамара после смерти Алеся была уже не в силах вернуться в Тбилиси, но настояла, чтобы мы с Володей съездили на её родину:
– Это мой подарок вам! Сестра Кэтована примет вас, как родных! Это мне надо, чтобы вы побывали в Грузии! Мне! Больше, чем вам.
Поездка оказалась незабываемой. А в 1990 году от Грузинского театрального общества я получила приглашение на празднование столетия со дня рождения Сандро Ахметели, совмещённое с днём рождения Тамары, которой на свете уже не было. Грузия отмечала эту дату с размахом.
Из Тбилиси автобусом нас повезли в село, где родился Ахметели. Там, с холма, я увидела Алазанскую долину, окутанную то ли дымкой, то ли лёгким туманом. Она запомнилась мне каким-то неправдоподобным видением.
Председатель колхоза стоял стеной:
– Ни в какой ресторан вы не поедете. Праздновать столетие нашего земляка будем в моём доме!
Из дома вынесли всю мебель, оставили только столы и скамьи. Вина, яства появлялись невесть откуда. Звучали тосты, часто проникнутые горечью.
Главное торжество происходило вечером в Тбилиси, в зале Грузинского театрального общества. Зал был переполнен. Выступали театроведы, актёры, друзья. Тут же присутствовала семья хирурга Мухадзе, воспитавшая сына Сандро Ахметели и Тамары Цулукидзе. Был выпущен фотоальбом, посвящённый спектаклям Ахметели. Динамичные, темпераментные массовки, размещённые на сложных декорационных конструкциях, говорили о мощи его театрального мышления. Была издана книга Тамары «Всего одна жизнь». На радио сумели восстановить запись одного из спектаклей, и в композиции вечера прозвучал её голос.
Как единственный свидетель её «северной» жизни, я пересказала историю возникновения театра кукол, созданного ею в Севжелдорлаге. В финале вечера был показан отрывок документальной ленты, снятой в Минске: у подъезда дома, где жила Тамара, стояла «скорая помощь», а она силилась ещё что-то дорассказать телевизионщикам об актёрах театра Ахметели, с которыми сидела в тюремной камере. В зале плакали.
Единственным выходом Тамары на публику за последние годы был юбилей Театра Руставели. В знак признания заслуг руководителя театра Роберта Стуруа она преподнесла ему репетиционный колокольчик Сандро Ахметели, покорив присутствующих своей речью.
Умерла Тамара Цулукидзе в Минске, но её прах перевезли в Тбилиси и захоронили рядом с матерью и сыном Сандиком.
* * *
Мы с Борисом не оборвали нашей переписки.
Временами она затихала, становилась формальной, но и при этом сохраняла смысл и инерцию прежней поры. В этой переписке мы, как всегда, пытались затронуть недосягаемые глубины. Так и получилось, что длилась она более пятидесяти лет.
Борис рассказывал о своих выставках здесь и за рубежом. Горько упрекал: «Глухим недоумением остается засекреченность от меня твоей поездки в Штаты и другие страны. Ты всегда находила силы, чтоб специально съездить к друзьям, по-разному дорогим и интересным тебе. В любую даль: в Одессу, Тбилиси, Кишинёв, ещё бог знает куда. Только не ко мне. Пока был здоров, пытался сам бывать в Питере. Правда, всегда – неудачно».
Эволюционировали его поздравления ко дню рождения. От: «Ну, не могу я от души пожелать тебе счастья с кем-то, так что по-честному: пусть тебе всегда будет тоскливо без меня, как мне без тебя». До: «Ты самый мой близкий и родной человек на земле. Что было горького – всё отгоревало, облетело напрочь. Пока стучит твоё сердце на свете – и я не один». Жалуясь на то, что стал лениться, просил: «Крикни мне что-нибудь сердитое, чтоб мне стало стыдно. Я совсем перестал в себя верить. Шибко ты мне надобен, бродяга Том».
Подняв недавно пачки лагерных писем Бориса, я по-новому была ошеломлена картиной тех усилий, которые предпринимали мы, молодые, пытаясь во что бы то ни стало противостоять силам, которые деформировали и калечили нас. Это не столько письма, сколько очерки об опыте умствований, о капканах, в которых мы то и дело оказывались. Борис видел меня и себя в постоянном стремлении ввысь, «выше и выше… ещё и ещё дальше от грешной, изумительной и обыкновенной земли (где жить не дают) – туда, где это уже только Дух и Красота (где и нас не всегда застанешь, но и мы не всегда согреваемся)». «Как же не буянить здесь дикарству и разрушительным силам, – писал он, – которые хотят просто жить!!! Ломая всё к чёрту, но чтоб во всей распространённой правде чувств! Трижды возвышенная, благородная абракадабра рождается от честного голого крика: „Жить! Жить!“ Хоть гибнуть, хоть вкривь, в страх, но всем естеством, любя, не любя, вместе, врозь, с миром, без него, но – до дна истинно… и тут уж разум исчезает, начинает бушевать лава души со всеми полагающимися молниями, потасовками демонов и роков над головой и глазами,
