Подлинная история графа Монте-Кристо. Жизнь и приключения генерала Тома-Александра Дюма - Том Рейсс

В конце декабря 1800 года, после того как все – от австрийского императора до папы Римского – подписали мирные соглашения с Наполеоном, король Фердинанд Неаполитанский внезапно обнаружил себя единственным борцом с воскресшим французским колоссом в Италии. Наполеон послал сослуживца Дюма, генерала кавалерии, блистательного Мюрата во главе армии[1107] – на юг, против Неаполя. Фердинанду не потребовалось много времени, чтобы начать переговоры о сдаче перед лицом приближающихся французских войск: подданные недаром прозвали его «Il re Gambalesta»[1108], в вольном переводе – «Король Легкая Победа».

В феврале 1801 года генерал Мюрат доставил себе удовольствие сообщить посланнику Фердинанда, что согласно одному из условий капитуляции все французские военнопленные, удерживаемые где-либо на территории королевства, должны быть немедленно отпущены. Из писем, полученных от Мари-Луизы, равно как из приказов военного министра[1109], Мюрат знал, что последнее требование приведет к освобождению его старого соратника Алекса Дюма.

Король Фердинанд быстро согласился[1110] на это условие, но, прежде чем Мюрат смог отпраздновать договор о перемирии, Наполеон приказал Мюрату изменить предъявленные условия. Бонапарт добавил еще один пункт: Фердинанд должен был принять французскую оккупацию Тарентского залива. Наполеон надеялся использовать эту территорию как базу для начала новой кампании по захвату Египта, который в этот момент переходил под контроль британцев и турок. Фердинанд вновь быстро согласился, и армия Мюрата вступила в Неаполь без единого выстрела. Если бы только Дюма знал эту новость – его старый товарищ въезжал в страну его тюремщиков!

Генерал наверняка услышал об этом, причем достаточно скоро. К концу марта Дюма оказался на судне[1111], направлявшемся к французской базе в Анконе, – в свежепошитом легком шерстяном камзоле, новой рубашке, носках и ботинках и в стильной новой шляпе. Тем не менее в тридцать девять лет его едва можно было узнать. В первые недели, проведенные на свободе, Дюма был частично слеп и глух. Он ослаб от недоедания. Он хромал вследствие еще одной медицинской процедуры – кровопускания, во время которого врач перерезал ему сухожилие. Он был полон решимости исцелить себя, но поклялся никогда не забыть ни одной детали своего плена, или «самого варварского угнетения под небесами, подстрекаемого неослабной ненавистью ко всем тем, кто зовет себя французами».

Французский командир в Анконе тепло встретил генерала Дюма и, поскольку там не было полиции, занимающейся проблемами военнопленных, дал побитому жизнью офицеру немного денег из своего кармана – на еду и предметы первой необходимости. 13 апреля Дюма написал правительству: «Имею честь уведомить вас[1112], что мы [Манкур и я] вчера прибыли в город с девяносто четырьмя [бывшими] пленными… по большей частью ослепшими и изувеченными». Добравшись до Флоренции, Дюма составит замечательный отчет о жизни в плену с перечислением всех несчастий, случившихся с ним с момента отплытия из Египта на судне «Belle Maltaise», – отчет, которым его сын позже воспользуется для создания культовых сцен человеческих страданий в «Графе Монте-Кристо»[1113]. В письме к правительству Алекс Дюма ограничил свои высказывания по этому поводу кратким упоминанием об «обращении с нами неаполитанского правительства, позорящем его в глазах человечества и всех стран».

В тот же день он также написал Мари-Луизе – впервые как свободный человек. В письме есть и послание для Александрины Эме («Если по счастью она все еще живет[1114] на этом свете») о том, что он «везет различные вещицы для нее из Египта».

Любопытно, что, едва избежав кораблекрушения и проведя два года в плену, он каким-то образом ухитрился сохранить сувениры для дочери из Expédition d’Égypte.

В другом послании Мари-Луизе, написанном спустя две недели во Флоренции, он говорит, какую радость доставили ему полученные от нее письма и весточка от теперь уже восьмилетней дочери. Эти листы бумаги он «целовал тысячу раз»[1115].

С глубокой благодарностью и душевным волнением я узнал о том, сколько рвения и заботы ты вложила в ее обучение. Такое поведение, поведение, столь достойное тебя, делает тебя все дороже и дороже для меня, и я с нетерпением жду возможности доказать тебе мои чувства.

Ни в одном из писем к ней он не описывает дорогу домой – путь в революционную Францию, землю возможностей и братства, в которой некогда его ждал успех и которой, как он обнаружит, более не существовало. Точно так же он предпочел не говорить ей подробности своих испытаний, поскольку, как он писал, «я не хочу причинять боль твоему сердцу, которое и без того изранено долгими лишениями. Надеюсь в течение месяца принести твоей редкой, драгоценной душе целительный бальзам моего утешения». Он завершает письмо так:

Прощай, любимая моя, ты ныне и впредь будешь столь дорога моему сердцу, потому что любые несчастья способны лишь туже затянуть узы, которые крепко связывают нас друг с другом. Поцелуй за меня мое дитя, наших дорогих родителей и всех наших друзей.

Глава 22

«Жди и надейся»

Что за темные и кровавые тайны[1116] скрывает от нас будущее, – однажды напишет Александр Дюма в своих мемуарах, размышляя над судьбой отца. – Когда эти секреты становятся известны, человек осознает, что именно благое Божественное провидение держало его в неведении до назначенного времени».

К моменту возвращения Алекса Дюма во Францию, в июне 1801 года, Революция и страна, столь любимые генералом, приходили в упадок почти так же стремительно, как слабел он сам. Должно быть, он чувствовал себя как Рип Ван Винкль, спустившийся с холмов, – только Рип Ван Винкль обнаружил вместо короля революцию, тогда как Дюма застал, можно сказать, короля, пришедшего на смену революции. И это был тот самый король, который спасся бегством из Египта. Когда Дюма прибыл на побережье Франции, Наполеон уже год перекраивал Францию, как ему хотелось, и приспосабливал завоевания Революции к своим собственным целям.

Первым шагом Наполеона в процессе «переделки» Франции было создание правительства[1117]. Процессу все еще приходилось придавать демократический вид, поскольку он происходил в стране Революции. Этот король по-прежнему носил красное, белое и синее. Идея «консулов» – таковых было три – создавала видимость, что высшая исполнительная власть все еще поделена, как это было при Директории и – еще раньше – при Конвенте. (Революционная Франция никогда не пробовала систему с обычным президентом или премьер-министром.) Но, рядясь в одежды демократии, диктаторы, подобно мужчинам, одевающимся на карнавале в женские платья, порой склонны переусердствовать, и Наполеон хотел убедить всех и каждого, что его Французская Республика была более демократичной, чем любые предыдущие версии. Там, где Директория делила власть с двумя законодательными органами, теперь понадобилось сделать никак не меньше четырех: Сенат, Трибунат, Законодательный корпус и Государственный совет. Все эти сдержки и противовесы, естественно, делали демократический процесс максимально недееспособным. Трибунам разрешалось обсуждать законы, но не принимать их. Членам Законодательного корпуса дозволялось принимать законы, но не обсуждать их. Сенаторам было позволено назначать членов двух вышеназванных органов власти, но не голосовать за законы, за исключением случаев, когда они отменяли законы, которые считали неконституционными. Государственный совет был битком набит спонсорами и закадычными друзьями Бонапарта, и, хотя этот орган, единственный из всех, обладал кое-какой реальной властью, он функционировал по сути как собрание советников Наполеона.