Любовь и голуби (сборник) - Владимир Гуркин

Как Владимир Гуркин при всем при этом, даже будучи неизлечимо болен, оставался оптимистом и сохранял свою безусловную любовь к человечеству, для меня загадка. Могу предложить только такую гипотезу. Божественное устройство нашего мира предполагает постоянную борьбу сил темных и светлых. Свет и Тьма входят в наш мир не сами по себе, а через проводников. Конкретные, окружающие нас люди являются источниками того и другого. Володя, скорее всего, сам того не осознавая – это было его естественным состоянием – был проводником в наш мир Божественной любви. И это также объясняет неприемлемо для всех нас ранний его уход из жизни. Иссяк еще один родник чистой прозрачной живой воды. Он стал не нужен стране, подсевшей на мутную воду телесериалов и прикольных роликов в интернете. Уход Гуркина – это еще одно предупреждение всем нам.

Борис Любимов[17]

В мае 2011 года исполнилось 30 лет, как мы с Володей в первый раз пересеклись. Я тогда был членом художественного совета театра «Современник». Тогда появилась его пьеса «Любовь и голуби», которая была поставлена через год. Но я еще одну его пьесу читал раньше, это довольно сильная пьеса о спивающемся человеке – «Андрюша, или Зажигаю днем свечу». По нынешним временам она бы была легко воспринята и показалась бы светлой и легкой, но тогда, для позднего брежневского времени она была «непроходимой». И тогда появилась его пьеса «Любовь и голуби», и в моем «счетчике», моем «компьютере» появилось эта фамилия – Гуркин. И сразу стало ясно, что вошел в драматургию чрезвычайно одаренный человек. Тут даже дело не в том, что был поставлен спектакль в «Современнике», который шел больше двадцати лет, а через какое-то время фильм, который сделан замечательными артистами… Но, представьте себе, даже если бы этого не было, когда просто прочитался текст, мне сразу открылись какие-то Володины свойства, которые очень его выделяют среди сверстников. Во-первых, все-таки он был очень молод. Вот мы сейчас говорим часто: «Новая драма, новая драма…». А я смотрю на нее – это люди, которым за сорок, за пятьдесят лет, это и критики, которые поддерживают новую драму и которым тоже за сорок, за пятьдесят лет. Кстати, и слава богу. Только уберите слово «новая». Представим себе, когда про новое искусство говорит Треплев, это понятно: все молодые, подростки, юноши должны бороться и т. д. и т. д. Но представьте: Чехов пишет пьесу, где про новую драму говорят Аркадина и Тригорин или даже Сорин. У меня сейчас ощущение дряхлости новой драмы. Володя был биологически молод, когда мы с ним познакомились, ему было лет двадцать восемь. При этом он не делал никаких манифестов, никаких деклараций, не говорил никаких слов про новую драму… Кстати, примерно в это время и было введено выражение «новая драматургия», «новая волна в драматургии». Как раз в начале 80-х годов появилось много новых имен: и Злотников, и Галин, и Ворфоломеев, Володя Малягин и т. д. И те, кто чуть позднее пришел в драматургию, и те, кто постарше – прежде всего это Петрушевская. Кто-то называл это новой волной, если посмотреть статьи начала 1980-х годов. Открылся альманах «Современная драматургия», в 1982 году вышел первый номер. Как легко было Володе в это вписаться и туда втиснуться. А он ни к каким волнам себя не причислял и жил самостоятельно. При этом он чувствовал в молодые годы и молодежь, естественно, своих сверстников, и среднее поколение, и стариков. Как недавно хорошо сказал Билл Гейтс: «Прежде чем расправиться с поколением своих родителей, уберите сортир в своей комнате». У него не было никакой попытки противопоставить себя старикам или среднему поколению. Он создавал свой художественный мир и при этом был теплый, светлый по отношению ко всем поколениям.

Второе свойство. Может быть, это все-таки связано с тем, что он пришел не из центровых Москвы и Санкт-Петербурга, а оттуда, из жизни, из глубинки. Он пришел с глубоким и серьезным знанием жизни. Я никогда не беседовал с ним о его биографии, о молодости, детстве, понимая, что оно было непростое. У всех у нас было непростое поколение. Москвичи и петербуржцы нашего возраста тоже пережили и коммунальные квартиры, и все, что было характерно для нашей жизни того времени. У него это непростое знание о непростой жизни было без комплекса неполноценности, без уязвленности, без злобы, с которой я вот сейчас вам покажу язык. Абсолютно этого не было. Поразительное чувство юмора. В комедиях, но и в его драмах, тяготеющих к драме не в жанровом, а в другом смысле слова и даже в трагических интонациях его. Из них светится и чувство юмора и не оптимизм (это, может быть, неуместно), а приятие жизни со всеми ее драматизмом. И, конечно, без этого драма просто не существует. И в отличие от многих примеров сегодняшней драмы с ее обедненным и оскверненным языком, который либо сводится к матерщине, либо это язык офисов, язык воротничков и галстуков, язык интернета, твиттера… У Володи мощный, сочный язык и каждый его персонаж предельно индивидуализирован.

Мы на протяжении 80—90-х годов, будучи знакомы, никогда не пересекались. Как раз когда он вошел в столичную жизнь, а это была середина 80-х годов, перестройка и следующий этап жизни нашей страны. Тут ведь происходил не только распад Союза, но и распад общности. Раньше люди были более централизованы. Я не говорю сейчас, хорошо это или плохо. Но они были связаны с какими-то течениями в ВТО или в Союзе театральных деятелей, кто-то с министерством. Было бесконечное количество семинаров, конференций, собраний, совещаний, где люди встречались, общались. Не всегда искренне, не всегда предельно откровенно, но как раз с середины 80-х годов это постепенно стало расходиться, люди замыкались, а в начале 90-х просто нужно было выживать. И поэтому общения не было.

Мы сблизились и общались достаточно регулярно, по телефону и лично, уже в XXI веке, уже став пожилыми, глубоко взрослыми людьми. Инициатива исходила от него. Неожиданно для меня оказалось, что у него есть несомненный организаторский дар. И когда он сорганизовал Омскую лабораторию драматургов (причем идея исходила от него, и то, что у него возникла идея сближения драматургов и критиков, а не режиссеров и актеров, хотя и это присутствовало), он обратился именно ко мне. Я в то время уже ушел из области театральной критики, да и из области театроведения, скорее, в область «театроделания», я в это время был директором музея Бахрушина. Он позвонил мне и втянул в эту лабораторию. Я наблюдал за ним, как он это делал, с каким бесконечным увлечением. Найти надо было место, деньги, средства, сорганизовать людей. Он это делал легко, доброжелательно. Тот дар, который был утрачен многими из нас за последнее двадцатилетие – сводить людей, собирать людей, – у него это было, и он это реализовал. Я не знаю, существует ли сейчас эта лаборатория, она «имени Гуркина» все равно, так как это была его идея, он находил людей, сводил между собой самых разных людей.

Я ездил в Омск в июне 2006 года. Наблюдая за ним, я видел, с каким уважением и любовью к нему относятся. Подчеркиваю: именно эти два слова. Потому что бывает, когда уважают, но не любят, или любят, но не уважают. А в нем при его мягкости, такой открытости, вроде как он совершенно не деловой человек, при этом была некая настойчивость. Можно командно руководить, а можно так, что ты не замечаешь, как все организовано, все организуется как будто само собой. На самом деле за этим стояли те качества, которыми я всегда в людях восхищаюсь – как построить парад, не отдавая приказов. Он это сумел сделать, причем я видел, как его любят актеры, как его уважает весь менеджмент театра, как к нему относятся в Омске. На него невозможно было смотреть без доброй улыбки. Он так смотрел на людей и ты на него. Вот он появляется и ты сам улыбаешься, какая бы ситуация ни складывалась. Кстати, там она складывалась очень легко и просто. Конечно, это заслуга его команды, но и команду он подобрал. Поэтому ты совершенно не думаешь, как это должно быть организовано, твое дело заниматься тем, чем ты занимаешься. И глядя на эту энергетику людей, актеров, режиссеров, драматургов, театроведов, местных, приезжих, я чувствовал, что это его стихия, его компания. Конечно, не обошлось и без застолья, довольно мирного, так как возраст у нас к тому времени был уже солидный, без тяжелых последствий для здоровья обошлось. Может быть, люди нового поколения относятся к этому достаточно скептически. Здесь в нем вырастало то лучшее, что было в быту театральной культуры России 60—80-х годов. То, что я застал в свою очередь вбирало в себя традиции аж XIX века, вплоть до застолий Садовского и Щепкина. И Володя это делал не декларативно, ненавязчиво, а так вокруг него это образовывалось. Это была культура театрального общения. И оказывалось, что это не выглядит как дурачество стариков, а что это нормально и естественно, когда люди так общаются между собой. А то, что это еще окрашено и его чувством юмора и предельной доброжелательностью, открытостью и вот этой доброй усмешкой его, сочетается с мечтательностью и романтизмом.