Атака неудачника - Андрей Стерхов

С тех самых пор не видел больше никто в здешних местах высшего мага Лёху Боханского. Бойцы-товарищи, обнаружив на утро приколотую шашкой к стене записку: «Братцы, не ищите меня, я в Эльдорадо», порешили про меж себя, что застрелился Лёха. А что тело не нашли, так Сибирь велика. Среди же посвящённых слух прошёл, что, мук совести не вынеся, навсегда подался он в Запредельное. И я вместе со всеми так думал до этих самых пор. Да вот, выходит, зря.

Мои воспоминания о невесёлой Лёхиной судьбе, вернее уже не сами воспоминания, а всякие путаные мысли по поводу этих воспоминаний, прервал голос Архипыча. Вот только ещё вроде спал кондотьер, а тут вдруг встрепенулся весь, повертел седой башкой туда-сюда и приказал громогласно:

— Всё, Боря, тормози. Кажись, приехали.

Мы в это время неслись чёрт знает где, но по просёлочной дороге, разделяющей две неравные части скошенного поля. Прямо по курсу смутно виднелась берёзовая роща, за ней — сопка, поросшая соснами. Макушки сосен касались низкого неба, которое лишь на востоке чуть-чуть порозовело, а так кругом было сплошь серым.

— Где это мы? — спросил я, когда машина встала.

— В нужном месте, — пригладив растрепавшуюся бороду, заверил Архипыч. И после того как сочно зевнул, начал меня инструктировать: — Дальше, Егор, пойдёшь пешком и пойдёшь один, поэтому запоминай. Топаешь по дороге до рощи, через рощу пройдёшь, там развилка будет, натуральная «курья ножка»: налево тропа, прямо и направо. Ты, Егор, налево не ходи. Налево западло ходить. Прямо тоже не ходи. Там снег башка попадёт. Ходи направо. И до тех пор ходи, пока ургу не увидишь.

— Ургу? — напрягся я. — Что такое есть урга?

— Шест высокий, к нему тряпка привязана. Знак такой. Знак этот на большой поляне стоит. Поляну напрямки перейдёшь, а там… Ну а там уже всё сам увидишь. Как с Лёхой переговоришь, тем же макаром скоренько топай назад. Мы будем ждать до упора. Усёк, дракон?

Я кивнул и, прихватив зелёный брезентовый сидр, за которым специально заезжали на Свердлова в штаб-квартиру Молотобойцев, вылез из машины.

Едва вступил на жнивьё, тотчас почувствовал, что мы на самом деле приехали туда, куда надо: понизовый ветер легко и порывисто пробежал, теребя стерню, от моих ног через всё поле к роще. Берёзы качнули голыми макушками, и с одной из них взлетела большая чёрная птица (не то ворон, не то ворона), каркнула обижено и, тяжело загребая крылами, потянулась на запад.

Как и было приказано, я бодро и скорым шагом перешёл поле, минул березняк и, очутившись на развилке, отверг по наущению кондотьера избитые да исхоженные левую и центральную тропы, решительно встал на заросшую правую. Ступая по ней, взобрался сначала на бугор и успешно спустился с него поросшей папоротником-орляком лощиной. Там, уже внизу, ненадолго попал в туман, а когда он остался за спиной, оказалось, что иду вдоль извилистой речушки, берега которой густо заросли ивой и багульником. Затем тропа взяла в сторону от реки, и я через некоторое время вошёл в сосновый бор. Солнце к тому времени уже начало восхождение к зениту, и, хотя небо по-прежнему было затянуто облаками, всё равно заметно посветлело. Стали видны бусины брусники на мху, а в траве — пёстрые грибные шляпки. Засверкала роса на паучьих сетках и смола на тёмно-жёлтых стволах. Оживились и заорали дурными голосами местные пичуги. Пробудившиеся дятлы начали дружный перестук. И даже непуганая белка один раз перебежала передо мной тропу.

Всё рано или поздно заканчивается, закончился и этот развесёлый лес, я благополучно вышел на край обещанной поляны. Поляна действительно оказалась немаленькой. Да и не поляна это вовсе была, а настоящая луговина, поскольку она только с трёх сторон была окружена лесом, а на юге терялась в просторе, который ограничивался только ничего не ограничивающем горизонтом.

Шест-ургу я увидел сразу: выцветшая, уже непонятно какого цвета тряпка приветственно реяла на его подрагивающей от ветра верхушке. Разгребая ногами и руками пожухлое, но ещё плотное разнотравье — страшную своими ожогами купину неопалимую, осоку, иван-чай, борщевик, душицу, прочие всякие травы-муравы, я пошёл на этот знак и, перейдя луг от леса к лесу, как яхта залив — от берега к берегу, обнаружил на той стороне что-то вроде туристической стоянки. Имелся там навес из почерневших от времени и непогод, но ещё крепких жердей, под ним грубо сколоченный стол и чурбаны-стулья, невдалеке — обложенное валунами кострище. Над мокрыми угольями стоял самопальный треног с обгорелым солдатским котелком. Котелок был до краёв наполнен дождевой водой. По воде плавали сосновые иглы.

Сообразив, что пришёл туда, куда послали, я кинул сидр на стол, уселся на чурбан и стал ждать. Делать это было нескучно и невесело. Мыслей не было. Вернее была одна грустная, но она застыла как река зимой, и не хотела думаться. И она сама не хотелась думаться, и я не хотел её думать. Такая у нас обоюдная лень с ней случилась к взаимному удовольствию. Если по уму, нужно было бы, конечно, не сидеть сиднем, а наломать дровишек, развести костёр и обсушиться, потому как ноги промокли по самое ни могу, а в ботинках откровенно хлюпало. Но я на эту неприятность забил. Когда же стал озноб колотить, просто достал сигареты и закурил. Две выкурил, третью не успел. Только огонёк высек и к кончику поднёс, раздался такой громкий хлопок, будто где-то рядом взорвали взрыв-пакет. Обратив взор в ту сторону, откуда пришёл звук, я увидел, что возле шеста возник даже не из воздуха, а просто из ничего всадник на резвом жеребце, масть которого можно было бы назвать вороной, если бы не имел он рыжих подпалин вокруг глаз и в районе крупа с правой стороны. На голове всадника сидела чёрная папаха с красной полосой. И бурка, что покрывала его плечи, тоже была чёрной. Ни винтовки за спиной, ни шашки в плечевой портупее я у него не увидел. Сама портупея была, а вот шашки в ней — нет. И вот именно отсутствие шашки, почему-то убедило меня в том, что я вижу перед собой Лёху Боханского, которого до этого видел всего несколько раз, да и то мельком.

Легко, что говорится по-молодецки, выпрыгнув из седла, коня Лёха привязывать к шесту не стал, хлопнул его ободряюще по холке, дескать, давай пасись, и сразу направился ко мне. Шёл небыстро, но и не медленно. На лице ни радости не промелькнуло, ни огорчения. А когда подошёл, не поздоровался, но и прогонять не стал. Присел напротив, предусмотрительно подложив под зад папаху, какое-то время глядел исподлобья, потом сказал:

— А ты, дракон, не изменился почти.

— Про тебя, Алексей Батькович, такого не скажешь, — подхватил я его запанибратский тон. — На первый взгляд — пацан пацаном, даже вон чубчик по-прежнему без единого седого волоса, а приглядишься…