Дневники - Неизвестно

18 сент[ября].

Поезд Пекин—Москва. Еду пока что в приятном одиночестве: впервые за полтора месяца Гоша, подаривший мне две медвежьих шкуры, сказал: «Вам, наверное, скучно будет ехать одному?» — «О, да!» — ответил я,— и солгал. Я с печалью думал, что могут быть спутники. Подъезжаем к Петровску-Забайкальскому, вспоминаю смерть зайца. Никто не верит, что это правда — что зайца поймали руками и что он умер от разрыва сердца, даже Павел Гамов, ездивший с нами. Мы его повидали вчера в домике, который уже «списан» как несуществующий. Груз у меня велик, быть может, самый большой, чем когда-либо,— и все камни. Гоша вчера говорит: «Вам пора уже переходить на собирание шкур», а сам выспрашивал название горы возле деревни Живая, чтоб собирать [там] халцедоны! Пасмурно за Яблоновым хребтом. Тайга очень красива: много золота, холодно, по-видимому, весьма: всюду, где люди — костры. Через скошенное поле, где кучи соломы, бурят в халате и шляпе ведет корову; баба подгоняет. Ремонтные рабочие — девушки, в теплых куртках и брюках, с подкрашенными губами, холодно и недружелюбно смотрят на мчащийся поезд.

Идем берегом Байкала. Желтое, рыжее, медное всех оттенков — березы —- среди темно-зеленых, почти синих сосен. Ручьи

454

коричневые, не грязные, прозрачные, как по-своему прозрачен турмалин, точно настояны на листьях. Байкал у берега грязен от ручьев и речек, но дальше он чист. Волна. К сожалению, много туч, солнце выглядывает редко. Кое-какие вершины гор у Байкала покрыты уже снегом, а подножья — рыжие. Дальше, перед подъемом поезда в горы, во вторую половину пути мимо Байкала,— дождь. Видны только березы, да обгорелые черные лиственницы, да болото, да грязная колея дороги с лужами и брызгами дождя. Закатный желтый свет лежит на всем этом, но не красит он природу. Гор не видать, да и Байкала — полоска с волнами, берег с выброшенным темным сучковатым плавником. Поезд покачивает, постукивает, мелькают березы в полосах дыма, ложащегося на окна, гудок,— и все!

Человек сомневался — нужен ли, талантлив ли, семья нуждается ли в нем? Оказалось, очень нужен. И он счастлив:

— Может быть, если человеку говорить, или он, невзначай, узнает — лучше всего невзначай,— что он нужен, может быть, было бы больше счастл[ивых] людей?

19. [IX].

Поезд. Где-то между Иркутском и Красноярском. Проснулся от гигантского барабанного боя — во сне видел воздушную тревогу, налет американских бомбардировщиков, улицы города, наполненные испуганным народом и людьми в белых повязках (по-видимому, распорядители), тоже испуганными. Я шел с кем-то из друзей. Оба мы были в бобровых длинных шубах. Почему? Сон.— Облака. Проглядывает солнце, день и светлее и теплее вчерашнего. В вагоне венгры, шумные немцы с ребенком и также вьетнамцы: вообще-то всего человек пять; в Иркутске сели еще двое: вот и все. Я пока один, авось еще дотяну ночь, а там уже, если и сядет кто, пустяки. Я устал. Болела спина, голова; сейчас немножко отлежался, стало хорошо. В общем-то, как мне кажется, деревья здесь с более короткими ветвями, чем у нас. От тесноты? Очень красивы алые осины, только их мало.

Я все вспоминал фамилию нашего шофера, сейчас вспомнил. Юра Рыбкин.

Секретарь Красно-Чикойского райкома Павел Степанович Котов.

455

20. [IX]. Утро.

В Красноярске вчера посадили мне спутника, пожилого, лет пятидесяти, геодезиста, проработавшего, как у них говорится, «в поле» двадцать пять лет. Болтун он ужасный, к тому же сильно выпивший, но даже болтун, при двадцатипятилетней работе, способен сделать кое-какие наблюдения. Он рассказывал кое-что любопытное об эвенках, но немного (хочет, по-видимому, писать книгу — они все пишут, поэтому скрывает свои наблюдения), а все больше бранил писателя Федосеева, который, по его словам, мошенник и вор. Может быть. Но к книгам Федосеева это не имеет ни малейшего отношения. Рассказывал, сколько он зарабатывает — 130 дома и 600 в «поле». Не то двое, не то трое детей, скопить деньги для туристской поездки трудно. Помимо того, что он пьет,— что очевидно,— тоже очевидно, что он гастроном. С каким смаком описывал он вкус разных рыб,— гоголевскому Петуху впору! Говорит быстро, многих слов не поймешь,— утомительный господин,— я почувствовал облегчение, когда он слез в Новосибирске. Здесь, к моему удовольствию, никто не сел, еду один,— и если в Омске кто-то и подсядет, все же я отдохну. Пасмурно, дождя нет, но дороги мокрые. Буровато-желтая степь с купами желтоватых берез. По-своему сумрачно-красиво. Поезд идет быстро, не затрудняя себя остановками.

— Есть ли сейчас шаманизм у эвенков? — спросил я своего спутника.

— А сколько угодно! Ничего же не изменилось, кроме того, что молодежь не идет на охоту, учится и остается в «городе». Кочуют старики.

Болтуны отличаются от прочих тем, что с одинаковой уверенностью говорят и о том, что они знают, и о том, чего совершенно не знают.

Многие констатируют с удивлением, что наша молодежь охвачена апатией, равнодушием к «общественным» вопросам. Но молодежь ли только? Это же самое говорил мой спутник, он утверждал даже, что появились своеобразные «аристократы, князьки». И опять узенькие брючки! — Дались им. И опять детки знатных родителей, которые не имеют времени воспитывать своих детей. А по-моему, вопрос глубже; апатией затронуты огромные слои населения — это и позволяет всплывать наружу всяческим авантюристам и жуликам; даже и у нас в литературе. Снаружи вроде и

456

шум, вроде и аплодисменты, а на самом деле — апатия, равнодушие. Это вовсе не значит, что скука. Почему же? Скучать некогда. Надо добывать хлеб, а добывать его не легко.

21. [IX]. Утро.

Подъезжаем к Кунгуру. Урал тоже мокрый и грязный, колеи дорог до краев наполнены водой, из ручьев торчат бревнышки и жерди — следы застрявших машин. Река у Кунгура — Сылва, обычно прозрачная, теперь мутна, грязна. Небо, впрочем, безоблачно. Орет радио — бедствие! — вчера завесил его плащом, заткнул куском марли, сверху пристроил фуфайку.— Ничего не помогает, орет сквозь все преграды. Не оттого ли люди бесчувственны и заметно тупеют, что на них безжалостно струится этот рев?

«Вторжение с Земли» — два космонавта спускаются с Земли на Марс. Аппарат их тонет в озере. Они доезжают на автобусе до какого-то города — и все тут [так] же, как в Москве. Только на десять лет отстали и все. И они испытывают на себе все то, что было десять лет назад, так и не убедив марсиан, что они люди.

От Тихого океана до Балтийского] моря Русь собирает, копает картошку.

1963 год

4 апреля.

Писал сценарий «Бронепоезда»121, уже — на стр. 48-й. 15, т.е. через 11 дней, собираемся быть в Ялте, и я до того еще собираюсь окончить сценарий. А делов — Лит. Институт, больница... и, вдруг успею? Утром было 5° мороза и дула метель. Дорога занесена. Вчера был ужасно растолстевший и ужасно важный А.Гидаш122 с супругой. Лицо у него осуждающее, хотя вслух ничего не говорит. Обещал, по телефону, заехать сегодня В.Никонов — из Читы, но вряд ли: либо пьет, либо возится с бабой; то и другое почтенно, и человек он хороший; жаль только невежественный и не понимает даже, как и чему надо учиться. Да и надо ли? Горький, вон, твердил и нам, и самому себе — «Учитесь, учитесь» и сам учился усерднейше, а лучше б было, если б не учился: и писал бы непосредственнее, и на Руси,— с его слов,— провокаторов и мерзавцев было б меньше, а то почитаешь его — такая не-

457

правдоподобная тоска на душе! Впрочем, наверное, Руси такой и показано быть. Читаю в перерывах тома «Истории» С. Соловьева — о Софье, Петре... почему этого генерала, заботившегося только о войне, зовут Преобразователем? Злой и отвратительнейший фельдфебель. Впрочем, тому на Руси извечно быть. Приходила А.Никольская123, автор мемуаров «Передай дальше». Классная петербургская дама, жеманная, с претензиями, волей судеб испытавшая все, что полагается мученику: расстрел отца, лагеря,— «потеряла от цинги не только зубы, но сгнили и челюсти», голод, поселение под Алма-Атой, и вдобавок, кражу: ее перевод «Абая» присвоил («построчник») Л. Соболев. И при всем том, сохранила книжную слащавость... Противное и трогательное существо. Мемуары ее тоже слащавы.

5. [IV].

В.Никонов, перепуганный пленумом СП РСФСР, мрачен и молчалив. О себе и подобных себе говорит — «Мы ничего не понимаем». Врет, поди! Ну, как же он не может понять, что все эти разговоры о Кружке Петефи124 и «Москва вам не Будапешт», Ильи Григорьевича125 прискорбное недоразумение,— если борьба каких-то сил наверху, когда «паны дерутся», а в Москве запрещают Шекспира! Он же сказал, что запрещена вся «лагерная тематика» и в частности, «Самородок» этого читинского уродца. Значит, запретят и «Передай дальше»?!

МХАТ. Новый директор, который с восторгом читал глупую рецензию Луначарского о «Бронепоезде»126. Пьесу,— что поразительно,— не понимают больше, чем 35 лет назад! Особенно, конец,— и труп Пеклеванова, и об В.Окороке, который струсил на [нрзб.] — это уже совершенно невозможно! Ну, я пообещал подумать — о конце. А — что?