Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу - М. Забелло

— Пусть помнитъ, въ другой разъ не шкодитъ!

— Пойдемте, господа, обратился Кречетовъ къ Переѣхавшему и Могутову, брюзгливо посмотрѣвъ на толпу, изъ которой сыпались подобныя замѣчанія и совѣты.

— А я нешто по головѣ его поглажу? Я его… проклятаго проучу! — и Лукерья съ поднятою рукой бросилась на мальчика.

— Такъ грѣхъ, Лукерья! — оттолкнувъ ея руку далеко прочь, порывисто обнявъ одною рукою мальчика и отстранивъ его, съ суровымъ, грозно устремленнымъ на Лукерью взглядомъ, съ сжатою въ кулакъ и приподнятою въ верхъ другою рукою, громко крикнулъ Могутовъ.

Кречетовъ, и Переѣхавшій съ невольнымъ страхомъ смотрѣли на него. Тмъ казалось, что если Лукерья, на правахъ матери, вздумаетъ отнимать мальчика, то Могутовъ съ такою силой оттолкнетъ ее, отъ себя, что она грохнется со всѣхъ ногъ на земь, далеко отброшенная прочь.

Лукерья, какъ мгновенно ошеломленная, не зная что ей дѣлать, безсмысленно смотрѣла по сторонамъ, а потомъ начала горько рыдать и всхлипывать. Мальчикъ тоже началъ тихо плакать.

— Полно плакать, мать не будетъ тебя обижать… Пойдемъ пока ко мнѣ, я угощу тебя вкусной пасхой, — та еще и не ѣлъ пасхи, — да, шалунъ мальчикъ? — и Могутовъ приподнялъ мальчика, поцѣловалъ его въ лобъ и потомъ повелъ его къ себѣ.

Лукерья, продолжая рыдать, поплелась вслѣдъ за ними.

— Эко добрый баринъ, — пожалѣлъ мальца!

— Какъ не пожалѣть! Дитя малое, — а ишь…

— Здорово, подлецы, выпороли!

— А можетъ и за дѣло…

— Какое дѣло! Вѣдь, дитя, не большой, — какое дѣло!

Толпа расходилась, дѣлая такія замѣчанія. Переѣхавшій простился съ Кречетовымъ и вернулся къ Могутову.

Кречетовъ вышелъ за ворота и сѣлъ въ фаэтонъ, запряженный, по-русски, тройкою небольшихъ лошадей, бѣлыхъ, съ круглыми, черными, неправильными пятнами. Объ этихъ лошадяхъ, равно какъ и о старомъ-престаромъ кучерѣ, съ длинной, совершенно бѣлою бородой, шутники города говорили, что они такъ же оригинальны и такъ же замѣтны чуть не за сто верстъ, какъ и ихъ владѣлецъ.

— Къ Рымнинымъ, — сказалъ Кречетовъ кучеру и задумался надъ только-что видѣнной имъ сценой съ сильно высѣченнымъ мальчикомъ. Скоро, впрочемъ, грустныя мысли о варварствѣ родныхъ нравовъ, такъ жестоко отражающихся даже на дѣтяхъ, смѣнились у него болѣе веселыми думами о Могутовѣ.

„Полною жизнью живетъ человѣкъ, — думалъ онъ. — Уменъ, знающъ, физически не обиженъ природою — и присланъ сюда съ жандармомъ, и состоитъ подъ надзоромъ полиціи… „Пойдемте господа“ — только и надумалъ сказать я, желая уйти отъ дикой сцены остервенѣвшей матери, желавшей сорвать свою злость на неповинномъ и уже жестоко наказанномъ ребенкѣ-сынѣ; а онъ какъ тигръ вдругъ озлился и не далъ ребенка на безсмысленное тиранство… А какъ потомъ нѣжно, съ дрожью въ голосѣ, чуть не со слезами на глазахъ, онъ обласкалъ и поцѣловалъ мальчика и повелъ въ себѣ угощать пасхой… И народъ знаетъ лучше насъ, выросшихъ среди народа… Дай Богъ, чтобы наша работа дороги принесла существенную пользу тебѣ, голодный народъ!.. А вѣдь я самъ — сынъ народа, прихотью судьбы превращенный въ барина, съ обѣтомъ не уронить величія знатнаго рода князей Король-Кречетовыхъ… Увы, не намъ, княжескимъ и дворянскимъ родамъ, принадлежитъ будущее, а вотъ такимъ homo novus, какъ Могутовъ… Да, будущее — ихъ, а не наше. Всего недѣлю или двѣ какъ присланъ, присланъ какъ зловредный человѣкъ, и сперва объ немъ распустили дикую исторію, а теперь уже самъ полицеймейстеръ его рекомендуетъ, какъ малаго съ умной головой… И у него на столѣ пасха какъ разъ такая, какъ у меня… Мнѣ прислали пасху Рымнины, а ему прислала ее только она одна… Боже, въ силамъ ли я буду сдѣлать ее счасливой, если она будетъ моей! Любовь безжалостно была разбита, я проклялъ даже это святое чувство и, какъ заживо-погребенный, мыкался по свѣту… Тоска, скука, апатія и мечты, заканчивающіяся обыкновенно желаніемъ покончить съ жизнью самоубійствомъ… И вдругъ ты, одна ты, воскресила во мнѣ все, все, превратила меня опять въ живаго человѣка… „Вѣдь храмъ разрушенный — все-жь храмъ, кумиръ поверженный — все-жь богъ…

«Да будетъ ли она моею? — промелькнулъ въ его головѣ вопросъ, когда фаэтонъ остановился у дома Рымниныхъ, и онъ, какъ бы убѣгая отъ отвѣта на вопросъ, поспѣшно сошелъ съ фаэтона и торопливо взбѣжалъ по лѣстницѣ во второй этажъ. — Неужели она, моя единственная отрада и надежда въ будущемъ, будетъ принадлежать не мнѣ, а этимъ homo novus?» — опять, промелькнулъ въ его головѣ вопросъ, когда онъ вошелъ въ переднюю, и онъ опять поспѣшилъ снять калоши и пальто и торопливою походкой, съ тоскливымъ выраженіемъ въ лицѣ, вошелъ въ залу, а изъ него въ гостиную.

— Почему вы, князь, чуть не послѣднимъ являетесь христосоваться съ нами? — встрѣтила Кречетова Софья Михайловна, сидя на диванѣ въ гостиной и протягивая ему руну.

— Виноватъ, Софья Михайловна… Но прежде всего позвольте поздравить васъ съ праздникомъ, пожелать вамъ всего хорошаго и поблагодарить за пасху, — цѣлуя руку Софьи Михайловны, сказалъ Кречетовъ.

— А васъ за букеты и альбомы. Какой у васъ прекрасный вкусъ, князь! Вѣдь это вы сами выбирали картинки для альбомовъ?

— Да… Но какъ ваше здоровье, Софья Михайловна? — спросилъ Кречетовъ, который всегда чувствовалъ нѣкоторую неловкость и стѣсненность, оставаясь съ глазу на глазъ съ дамами и, особенно, когда заходила при этомъ рѣчь о его собственныхъ вкусахъ, хотя говорить о самомъ себѣ онъ и любилъ.

— О, пожалуйста, не спрашивайте о моемъ здоровьѣ! Я скоро, какъ милости, буду просить у Бога — послать мнѣ какую-нибудь болѣзнь. Помните, какъ, кажется, Сабакевичъ у Гоголя… Ха-ха-ха! — весело шутила Софья Михайловна.

— Дмитрій Ивановичъ и Катерина Дмитріевна, надѣюсь, тоже въ добромъ здоровьѣ? — съ тоскливой улыбкой спросилъ Кречетовъ.

— Дмитрій Ивановичъ — какъ всегда: ни то, ни сё, а у Кати сами спросите… Катя, Катя! — громко крикнула Софья Михайловна.

Катерина Дмитріевна, въ бѣломъ платьѣ, съ распущенными и заброшенными небрежно назадъ волосами, веселая и улыбающаяся, появилась въ гостиной.

— Христосъ воскресе, Гаврилъ Васильевичъ! — громко и весело сказала она, поспѣшно подходя къ Кречетову съ протянутою впередъ рукою.

— Какъ вы сегодня особенно прекрасны! — сказалъ Кречетовъ послѣ поздравленія и цѣлованія руки дѣвушки, пристально смотря на нее, любуясь ею и слегка улыбаясь, хотя въ улыбкѣ его замѣтна была грусть, она имѣла кисло-сладкій видъ. Послѣ своего объясненія въ любви онъ въ первый разъ видѣлъ ее, и что-то кольнуло его теперь внутри, какъ-то непріятно было ему, что она встрѣчаетъ его веселая и улыбающаяся.

— Мнѣ сегодня очень весело, а вамъ? — спросила она, садясь на диванъ рядомъ съ мачихой.

— Мнѣ?… Я — какъ всегда, Катерина Дмитріевна… Я уже окристаллизовался въ опредѣленную форму и только могу все слабѣй и слабѣй отражать свѣтъ, но увеличивать свой блескъ уже не могу, еслибы даже солнышко и особенно сильно направило свои ясные лучи на меня, грустнымъ тембром въ голосѣ и съ кисло-сладкою улыбкой отвѣтилъ Кречетовъ.

— Вы сегодня разсѣянны, князь, — не отвѣчаете на мои вопросы! Я очень интересуюсь знать, почему вы такъ поздно къ намъ? — спросила Софья Михайловка. — Все наша затѣя — желѣзная дорога — виновата, Софья Михайловна.

— Какъ? Дмитрій Ивановичъ мнѣ говорилъ, что вы уже все рѣшили и перерѣшили! — весело удивилась Софья Михайловна.

— И, кажется, придется снова все перерѣшать, — почему-то вздохнувъ, сказалъ Кречетовъ.

— Это почему?… Дмитрій Ивановичъ, да и всѣ вы, затѣйники, были въ такомъ восторгѣ отъ вашихъ рѣшеній… Нѣтъ, я вамъ не вѣрю, князь! Вамъ, вѣроятно, сегодня захотѣлось долго лежать въ постели, сна при этомъ не было, вы начали мечтать, мечтали до двухъ часовъ и мечту приняли за что-то важное? Но васъ разувѣрятъ и ваши мечты мечтою и останутся…

— Я выѣхалъ изъ дому въ девять часовъ, Софья Михайловна.

— Гдѣ же вы были? Кто счастливица, которая васъ удержала при себѣ до двухъ часовъ? И не она ли разрушила то, отъ чего Дмитрій Ивановичъ и вы всѣ приходили въ восторгъ? — улыбаясь спрашивала Софья Михайловна.

— Я первый визитъ сдѣлалъ Могутову и у него просидѣлъ до пріѣзда къ вамъ. Вотъ онъ и доказалъ, что нашъ планъ работы ошибоченъ, — отвѣчалъ Кречетовъ и посмотрѣлъ на Катерину Дмитріевну.

Она сидѣла съ наклоненною внизъ головой и обдумывала его сравненіе самого себя съ кристалломъ, который всегда одинаковъ и потерялъ уже способность свѣтиться болѣе ярко даже при усиленномъ блескѣ солнца. Она была такъ счастлива и весела съ самаго ранняго утра и ея доброй душѣ стало жаль его. — «Отчего у него такой грустный видъ? — думала она. — У него, навѣрно, есть большое горе… Ему нравится „кумиръ поверженный — все-жь богъ…“ Кумиръ поверженный — все-жь богъ?… Ну, да! Христосъ на крестѣ оставался Богомъ… Петръ на крестѣ тоже оставался апостоломъ… Почему?… Вѣдь надъ нимъ смѣялись, ругались… Но Петръ не плакалъ при этомъ, не отрекался отъ своей вѣры, не жаловался… А Кречетовъ все жалуется, все говоритъ о самомъ себѣ… Что такое?» — и она вздрогнула. Слуха ея коснулось имя Могутова, и думы бѣжали отъ нея, и она вся превратилась въ слухъ.