Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь - Николай Владимирович Переяслов

То бог, то арлекин, то Марс, то Мом,

Он гением блистал в бою любом.

Шенгели

Суворов начеку все время был; притом

Учил и наблюдал, приказывал, смеялся,

Шутил и взвешивал, всех убеждая в том,

Что чудом из чудес он не напрасно звался.

Да, полудемоном, героем и шутом,

Молясь, уча, громя и руша, он являлся

Двуликой особью: он – Марс и Мом – один,

А перед штурмом был – в мундире арлекин.

Эту строфу Кашкин называл «центральной строфой о Суворове»; в ней Шенгели досталось за «двуликую особь» и за попавших на рифму («на смысловой удар»)«шута» и «арлекина». Гнедич, как видим, совершенно преобразила конец строфы: Суворов у нее прост, горд, ласков и упрям, он ободряет шуткою и верой; он не разрушает, не опустошает, как у Байрона; он уже не полудемон, зато блещет гением в любом бою.

Песнь 7, строфа 58:

Байрон

Suwarrow, who was standing in his shirt

Before a company of Calmucks, drilling,

Exclaiming, fooling, swearing at the inert,

And lecturing on the noble art of killing, —

For deeming human clay but common dirt,

This great philosopher was thus instilling

His maxims, which to martial comprehension

Proved death in battle equal to a pension.

Гнедич

Суворов, сняв мундир, в одной рубашке,

Тренировал калмыков батальон,

Ругался, если кто-нибудь, бедняжка,

Неповоротлив был иль утомлен.

Искусство убивать штыком и шашкой

Преподавал он ловко; верил он,

Что человечье тело, без сомнения,

Лишь матерьял, пригодный для сражения!

Шенгели

Суворов в этот час, вновь командиром взводным,

В рубашке, сняв мундир, калмыков обучал,

Их совершенствуя в искусстве благородном

Убийства. Он острил, дурачился, кричал

На рохль и увальней. Философом природным,

От грязи – глины он людской не отличал

И максиму внушал, что смерть на поле боя

Подобно пенсии должна манить героя.

Кашкин ругал Шенгели за то, что Суворов у него совершенствует калмыков «в искусстве благородном убийства», т. е. ровно за то, что написано у Байрона. Кроме того, он гневался на образовавшихся в переводе «рохль и увальней» (байроновское «inert»). Гнедич меняет благородное искусство убийства на «искусство убивать штыком и шашкой» и, сбиваясь на более сентиментальный, чем у Байрона, тон, вызывает у читателя жалость к солдатам словами «если кто-нибудь, бедняжка, неповоротлив был иль утомлен».

Кашкин писал:

«Если присмотреться к этим и многим другим аналогичным местам текста, то получается какая-то странная, неприглядная картина. Суворов – это какой-то экзотический “Сьюарру”, а отсюда и все прочие его качества: “любовник войны”, “двуликая особь”, “старичок чудной”, “старичок, весьма криклив и скор”, “русский острячок”, написавший “глупый стишок” или “романс игривого пошиба”. А русские солдаты, суворовские чудо-богатыри – это “свирепые солдафоны”, “привыкшие убивать и женщин, и детей”, или “егеря… испуганные превыше всех приличий”, или “орлы кутузовские”, при штурме Измаила “жавшиеся друг к другу в уголках”.

Люди, не читавшие подлинника, спросят: но, может быть, это так и у Байрона? Нет, даже когда подобно, это не так! А здесь важен каждый оттенок. Есть, например, у Байрона обозный, с замиранием сердца ожидающий “опасности и добычи”, или солдаты, жаждущие “денег и завоеваний”, но нет “грабежом украшенной атаки”, нет солдафонов и трусов егерей и, главное, нет того, чтобы Суворов “вдувал желанье битв, венчанных грабежом”. Где у Байрона “убийств разгул кромешный”? Нет у него ни “двуликой особи”, ни “парной крови”, ни “романса игривого пошиба”, ни “острячка”, ни “глупого стишка”. Что же, оскудели возможности русского языка или нет в нем для характеристики Суворова таких слов, как шутник, балагур, прибаутка?

В ряде мест кое-что переводчиком примышлено. Например, слова о Суворове как об одном из вождей, “что населяли ад героями и в мир несли с любой победой мрак и отчаянье”. У Байрона нет ни “мира”, ни “любой” победы, ни «“мрака и отчаянья”, а просто утверждается, что Суворов “повергал в печаль” (завоеванные) провинцию или королевство…»

Художественный перевод для Кашкина – это литературное творчество. Труд переводчика сродни труду писателя. Следовательно, и заниматься построением теории художественного перевода должна та же наука, которая занимается построением теории литературы, т. е. литературоведение. Литературоведение же утверждало, что эволюция литературных направлений или, иначе говоря, эволюция писательского метода оканчивается реализмом и увенчивается социалистическим реализмом. Следовательно, раз это справедливо для оригинальной литературы, то должно быть справедливо и для художественного перевода. Таким образом, наилучший метод художественного перевода – это перевод реалистический.

Принцип реалистического перевода, по Кашкину, состоит в следующем. Писатель, создавая художественное произведение, отразил и запечатлел в нем действительность. Задача переводчика – разглядеть ту действительность, которую видел (или воображал) писатель, и выразить ее уже на своем языке.

Так что если вникнуть в суть кашкинских претензий к Шенгели, то станет прекрасно видно, что ему есть, что делить с ним, этим «эклектическим буквалистом». Только ведь он, правду говоря, и не делил – он просто вытеснял Шенгели с поля действия перевода, считая, что его авторитет для этого уже вполне достаточен…

В декабре 1952 года Шенгели написал подробнейшую, на ста машинописных страницах, ответную Кашкину статью-отповедь, в которой разбирал предъявляемые ему обвинения и отвечал на каждое. Шенгели сравнил проблемные строфы с оригиналом и с предыдущими переводами (русскими и французским), обращая внимание на насмешки над русской армией и над Суворовым, в частности. «Я утверждаю, – заключил он, – что буквально все эти места, оскорбляющие Суворова, присущи оригиналу». Эта статья, названная им «Критика по-американски», так и не вышла в свет, и сейчас она хранится в архиве Шенгели. Георгий в ней пишет:

«“Критика по-американски” написана еще агрессивнее, чем “Традиция и эпигонство”, и местами представляет собой встречный и уже не косвенный, а прямой донос: если Кашкин обвинял Шенгели в том, что тот (преднамеренно?) исказил в переводе образ русских солдат и полководцев, то Шенгели обвинил Кашкина в том, что тот (“пропагандист сплошь декадентской стилистически и антисоветской политически мрази”: Хемингуэя, Джойса, Элиота, Дос Пассоса, – да еще к тому же и несущий “формалистский вздор”) своим беспочвенным отрицательным отзывом отпугивает читателей от перевода “Дон Жуана”, препятствует их знакомству с Байроном и тем самым играет на руку капиталистическим державам».

«…Дискредитируя доброкачественный и точный перевод <статья Кашкина>, наносит удар по Байрону, объективно совпадая с английскими установками (я разумею буржуазно-феодальную Англию), – делает выводы Георгий Аркадьевич. – Значит,