Зенит - Иван Шамякин

Ходил среди этих девчат, и мною все больше овладевала тревога и… стыд, что мы забывали о них. Я не однажды выхвалялся своим знанием всех комсомольцев дивизиона. А тут вдруг выявил: в лицо знаю, а фамилий и имен многих не помню.

А они, девчатки, действительно как дети. Им и командиров давали не лучших, в роту нередко посылали «штрафников». Воспитатели же из них известно какие! Авторитет свой умели поддерживать только строгостью. А тут, почувствовав, что им придется на передовой с девчатами этими решать нелегкую задачу, офицеры, строгий старшина, сержанты, неожиданно подобрели. И доброта их совсем расплавила девушек. Находясь на разных установках, они, землячки, давно не виделись — с эшелона. Собрались вместе и обнимались, целовались. А вокруг ходили бравые танкисты в замусоленных комбинезонах, шлемах, подкручивали усы, любезничали, охотно давали свою полевую почту. Это еще больше поднимало настроение девушек, четыре года не знавших мужской ласки, внимания — ни отцов, ни женихов.

Я взял у старшины список роты, внимательно прочитал девичьи фамилии, имена. Неофициально, в паузах беседы о положении на фронте, начал знакомиться.

— Ты — Марина, да?

Сначала они отвечали по уставу, подхватываясь с влажной хвои, на которой сидели:

— Рядовая Марина Якушева.

— Рядовая Ефросинья Круговых.

— Рядовая…

— Не поднимайтесь, — попросил я. — Хочу проверить свою память — всех ли я знаю.

И все больше убеждался: не всех. Горел от стыда и недовольства собой. Как я знал людей на первой батарее! У кого какая семья знал. Кто кого из близких потерял на фронте.

Неофициальную перекличку сначала приняли по-детски — шутили, смеялись.

Вдруг я споткнулся на девушке, долго прятавшейся за спинами у подружек. Маленькая, как Таня Балашова, и личико совсем детское, с веснушками, с пухленькими губами, курносая. Заметная внешность. А я не только не помнил имени и фамилии, но и в лицо не помнил — словно увидел впервые. Но хорошо знал, что после Петрозаводска в дивизион не поступило ни одного нового человека, выбывать выбывали: человек пять забрал штаб корпуса — пулеметчиков, двое попали в госпиталь, четверо… «дезертировали»…

— А вы… ты… — делал вид, что вот-вот вспомню ее имя. Тем, кого вспоминал, по-простому говорил «ты», и это нравилось девчатам.

Она поднялась, залилась краской, опустила глаза и… не отвечала, как бы давая мне возможность вспомнить.

За нее отвечали другие, хором:

— Надя… Надя. — И фамилию назвали простую, русскую, распространенную. А я пошутил:

— Надежда. Чья-то надежда.

И не стал больше смущать девушку, продолжал рассказ о ликвидации немецкой группировки в Восточной Пруссии.

Вдруг ударила тяжелая артиллерия — совсем близко, с восточной окраины леса. Неужели начинается большое наступление? Начали выезжать на шоссе «катюши». Но в лесу и до того было неспокойно, по лесным дорогам, просекам постоянно сновали разные машины. Да и минометчики, не в пример танкистам, не оставляли свои установки, за девчатами не ухаживали.

Над лесом прошелестело, точно поднялись тысячи птиц. И близко, очень близко — на поляне, где стоял деревянный красивый дом, видимо лесничество, гакнули глухие разрывы. Не сразу дошло, что поляну накрыли вражеские реактивные минометы «фауст», появившиеся у немцев в конце войны.

В лесничестве, вероятнее всего, разместился штаб танковой части, вокруг стояли кухни, фургоны мастерских.

«Фаусты» ударили точно, туман не скрыл от гитлеровцев сосредоточение войск, а расчеты делать на своей территории легко.

В роте объявили тревогу. Командиры и бойцы заняли свои боевые места. Но что мы могли — светить прожекторами? С расчетов взяли мужчин выносить раненых, хоронить убитых.

После второго залпа «фаустов» сотрясли воздух и согнули вихрем сосны залпы многих батарей нашей тяжелой артиллерии.

Я пустил секундомер и, зная скорость снаряда и скорость звука, подсчитал, что снаряды рвутся не далее как в трех-четырех километрах. Всего. Во как близко!

А еще раз несколько минут над лесом, не убрав даже шасси и едва не касаясь ими верхушек деревьев, пронеслись штурмовики — те «илы», которых немцы называли «черной смертью».

И близко на западе, очень близко, началась частая минометная и пулеметная стрельба. Неужели пошли на форсирование?

Я ходил от машины к машине, всматриваясь в прожектористов. Тронули и порадовали девичьи лица, хотя и посерьезневшие, повзрослевшие, но более спокойные, чем у поседевших мужчин. Не осуждал пожилых солдат: у них дети, а война кончается. Сказал про девчат Тужникову.

Тот хмуро ответил:

— Не идеализируй их. Смотри, как бы они не разлетелись испуганными синицами, когда нужно будет выполнять задачу.

— А какую задачу мы должны выполнять? Люди вправе знать.

— Не спеши. Скажут.

Выходит, и он не знает. Не нравилась такая таинственность. Штурмовым ротам задачу ставят — людям, что в атаке ранеными могут попасть в плен. А наши в плен не попадут — от немцев нас отделяет Одер.

Удивительна человеческая психология на фронте. Только что рядом убило людей, их товарищи, а танкисты принесли трофейный баян. Комсорг роты москвичка Светлана Купцова умела играть. Обратилась не к своему командиру — ко мне:

— Товарищ младший лейтенант, можно потанцевать?

Просьба просто ошеломила меня. Спросил разрешения у Тужникова. Тот неожиданно позволил:

— Пусть танцуют, — и остановил меня. Когда я повернулся, сказал неожиданно, непривычно, с отцовской интонацией: — Станцуем и мы с тобой, Павел? Тряхнем молодостью.

И мы танцевали. Под баян. Под гул артиллерийской канонады.

В вечернем полумраке снова появился утренний «виллис», и те же офицеры штаба повели нас занимать боевую позицию, как сказал один из них. Машины шли, не включая фар, за синим стоп-сигналом «виллиса» сначала по брусчатке, потом по полевой изъезженной дороге. Буксовали. Молча, без выкриков — таков приказ — люди помогали моторам. Из-под колес на шинели, в лица летела липучая глина. Недевичья, непосильная работа выпала на долю девушек. Но не это волновало — недалекие вспышки выстрелов в нашу сторону, когда поднялись на пригорок.

— Немцы? — спросили ехавшие со мной девчата и плотнее прижались ко мне и друг к другу.

Действительно, похоже, что нас привезли на самую передовую. Странно. Зачем тех, кто не может ответить залпом на залп, выставлять на самом пупе? Ловить самолеты мы могли бы и оттуда, из леса, лучи наши длинные.

Остановились. И наконец получили задание: расставить прожекторы в один ряд и по сигналу, данному по линии связи, осветить немецкие позиции.

Расставляли прожекторы между артиллерийскими позициями. А они тянулись без начала и конца. Куда ни ступишь, в сторону, вперед, назад, — пушки и минометы. Вкопанные в землю, они молчали, но в густой мгле ощущалось присутствие множества людей, казалось, слышалось их затаенное дыхание. Наша позиция тоже растянулась: интервал между прожекторами в двести метров.

Артиллеристы удивились, рассмотрев пополнение:

— А вам что тут делать? Светить будете нам? Так у нас цели ясные.

По мере того как сгущалась ночь, все больше нервничали немцы. Начали пускать ракеты. Они освещали широкую гладь воды. Одер! Мы в каких-то двухстах метрах от него. Вот она — передовая. Впереди — только враг, ожидающий решительного штурма, последней минуты своей. Возможно, я радовался бы, что хоть под конец войны попал на самый передний край, кабы не страх за девчат. Чего лгать через столько лет — боялся и за себя, непривычное, невиданное всегда страшит. Но собственный страх таишь даже от самого себя, а страх за близких людей — не позор. Сказал об этом командиру роты. Анютин рассердился:

— Не распускай нюни, политрук. Забирайся в кабину и спи.

Оскорбительный совет. Как можно спать в такое время? Но тут же заметил, что и старшего лейтенанта лихорадит, и простил ему. Наверное, не от любви к физическому труду, не от недоверия к людям он работал вместе с бойцами. А может, ему, как и мне, хотелось хоть как-нибудь помочь этим малосильным девчаткам.

Работали в полной темноте. Строгий приказ: никакого света, никакого шума. В полночь затихли и моторы автомашин: все заняли свои позиции. Затаились.

Немцы часто начинали беспорядочную стрельбу из минометов и пулеметов, даже ухали тяжелые пушки или гаубицы. Наш берег молчал, редко-редко отзывались пулеметы, как бы подавая игривый сигнал: не беспокойтесь, мы здесь, на месте, ожидайте своего часа.

Вернулся из артиллерийского блиндажа Тужников и дал команду отдыхать.

Я остался с расчетом, в котором была Надя. Словно чувствовал вину перед этой девушкой — столько месяцев не замечал ее. Действительно, я виноват не только перед ней — перед всеми прожектористками. Напрасно мы так мало уделяли им внимания, считали приставленными к архаичному виду оружия. А оно вон где понадобилось! На самой передовой. Хотя замысел командования был все еще непонятен. «Светить — и никаких гвоздей». А зачем? Вероятно, чтобы ослепить противника в момент, когда наши начнут переправу. Где-то там впереди, над обрывом или в залитой весенними водами пойме, прячутся саперы, понтонщики и штурмовые роты. Их дыхание тоже чувствуется. Как будут разворачиваться события, об этом знают в самых высоких штабах. Но несомненно одно: укладываемся отдыхать в историческую ночь. Или ожидаем исторического рассвета.