Дрейфующая станция «Зет». Караван в Ваккарес - Алистер Маклин

Портье вернул ему паспорт.

— Ваш номер готов, мистер Паркер, — сказал он. — Это миссис Паркер?

— Не задавайте глупых вопросов, — ответил Боуман, взял Сессиль за ставшую вдруг каменной руку и пошел вслед за посыльным к лифту.

Когда они вошли в номер, Сессиль неодобрительно взглянула на Боумана:

— Тебе пришлось представить меня портье? Как свою жену?

— Посмотри на свои руки.

— А чем тебе не нравятся мои руки, за исключением того, что грим сделал их отвратительными?

— Нет обручальных колец.

— О!

— Возможно, для тебя «О!». Но опытный портье замечает такие вещи автоматически, вот почему он спросил. И его могут спросить о подозрительных парах, зарегистрировавшихся сегодня. С криминальной точки зрения мужчина с любовницей автоматически вне подозрений: предполагается, что у него совсем другие заботы.

— Не стоит говорить…

— Поговорим о птичках и пчелках попозже. Между прочим, было бы неплохо, если бы ты доверяла мне. Мне нужно ненадолго уйти. Прими ванну, но не смывай грим с рук, лица и шеи. У меня его осталось очень немного.

Сессиль взглянула в зеркало, подняла руки и внимательно осмотрела их:

— Но каким чудом я приму ванну, не…

— Я помогу тебе, если хочешь, — предложил Боуман.

Она зашла в ванную комнату и заперла за собой дверь. Боуман спустился вниз и потоптался немного возле телефонной будки в вестибюле, задумчиво потирая подбородок. Телефон был без диска, а это означало, что все исходящие звонки проходят через коммутатор. Он вышел на улицу, залитую ярким солнечным светом.

Даже в этот ранний час бульвар де Лио был многолюден. Ни любителей достопримечательностей, ни туристов — только местные торговцы, установившие буквально сотни лотков на широких тротуарах бульвара. Проезжая часть тоже была переполнена разнообразным транспортом, от тяжелых грузовиков до ручных тележек. И с тех и с других разгружали огромное количество всевозможных товаров: продукты, одежду, яркие сувениры, безделушки и бесконечные букеты цветов.

Боуман вошел в почтовое отделение, выбрал пустую телефонную будку, опустил деньги и назвал номер телефона Уайтхолла в Лондоне. Ожидая ответа, вытащил записку, найденную в кибитке Кзерды, и расправил ее перед собой.

По меньшей мере сотня цыган стояла на коленях на поросшей травой поляне, перед ними служил молебен одетый в черную рясу священник. Когда он опустил руку, отвернулся и направился к небольшой черной палатке, установленной поблизости, цыгане поднялись и стали медленно двигаться к своим кибиткам, оставленным у дороги в нескольких милях к северо–востоку от Арля. Позади кибиток смутно вырисовывались очертания древнего монастыря Монмажур.

Особенно привлекали внимание кибитка, окрашенная в зеленый и белый цвета, где жила мать Александре и три девушки–цыганки, кибитка Кзерды, которую теперь буксировал трак ярко–желтого цвета, и импозантный зеленый «ролле–ройс» ле Гран Дюка. Крыша кабриолета была опущена, так как утро стояло жаркое. Девушка–шофер без головного убора — явный признак того, что сейчас она не на службе, — стояла с Лилой около машины. Ле Гран Дюк, развалившись на заднем сиденье, освежался каким–то напитком из открытого бара и безучастно посматривал вокруг.

— Я никогда не считала цыган религиозными, — сказала Лила.

— Понятно, понятно, — милостиво кивнул ле Гран Дюк. — Ты, конечно, совсем не знаешь цыган, моя дорогая, в то время как я являюсь главным специалистом в Европе по этому вопросу. — Он помолчал, подумал и поправил себя: — Крупнейшим специалистом в Европе, если говорить о мировом уровне. Религиозность у них очень сильна, и их набожность особенно ярко проявляется во время путешествий: они специально отправляются в путь, чтобы поклониться мощам Святой Сары, покровительницы их храма. Всегда в последний день путешествия священник сопровождает их, чтобы поблагодарить Сару и… Но достаточно! Я не должен подавлять тебя своей эрудицией.

— Подавлять, Чарльз?! Это все очень интересно! Для чего же все–таки та черная палатка?

— Походная исповедальня. Боюсь только, что она редко используется. Цыгане имеют свои понятия о добре и зле. Боже мой! Это Кзерда входит в палатку. — Он посмотрел на часы: — Девять часов пятнадцать минут. Он, должно быть, выйдет оттуда перед завтраком.

— Тебе он не нравится? — спросила Лила с любопытством. — Ты думаешь, что он…

— Я ничего не знаю о нем, — ответил ле Гран Дюк. — Я бы просто отметил, что его лицо не облагорожено добрыми делами и благочестивыми мыслями.

Все вокруг было спокойно, когда Кзерда с тревожным, мрачным, побитым лицом опустил и закрепил входной полог палатки. Палатка была маленькая, круглая, не больше десяти футов в диаметре. Основным предметом обстановки была закрытая тканью кабина, которая служила исповедальней.

— Приветствую тебя, сын мой! — Голос, прозвучавший из будки, был глубоким, спокойным и уверенным.

— Откройся, Серл, — сказал Кзерда грубо.

Послышалось неуклюжее движение, темная ткань занавески раздвинулась, и показался священник в пенсне, с тонким аскетическим лицом. Весь его вид говорил, что его вера в Бога граничит с фанатизмом. Он мельком безразлично глянул на побитое лицо Кзерды.

— Люди могут услышать, — произнес священник холодно. — Называй меня «мсье ле Кюр» или «отец».

— Для меня ты Серл, и всегда будешь им, — ответил Кзерда презрительно. — Симон Серл, лишенный духовного сана, поп–расстрига. Звучит–то как!

— Я прибыл сюда не в бирюльки играть, — сказал Серл мрачно. — Я прибыл от Гэюза Строма.

Агрессивность медленно сползла с лица Кзерды, осталось только серьезное опасение, которое усилилось при взгляде на бесстрастное лицо священника.

— Я думаю, — продолжал Серл тихо, — что тебе необходимо дать объяснения. Твоя работа выглядит слишком непрофессиональной. Надеюсь, что это будут очень толковые объяснения.

— Я должна выйти на воздух. Я должна выйти отсюда! — Тина, девушка–цыганка с темными, коротко остриженными волосами, смотрела в окно кибитки на палатку–исповедальню, затем обернулась к трем другим цыганкам. Ее глаза были красны и опухли от слез, лицо — очень бледно. — Я хочу погулять. Мне нужно подышать свежим воздухом. Я… я не могу больше здесь оставаться.

Мари ле Обэно, ее мать и Сара посмотрели друг на друга. Никто из них не выглядел лучше Тины. Их лица были такими же печальными, как и в ту ночь, когда Боуман наблюдал за ними. Крушение надежд и отчаяние все еще витали в воздухе.

— Ты будешь осторожна, Тина? — спросила мать Мари озабоченно. — Твой отец… Ты должна думать о своем отце.