Догоняя Птицу - Надежда Марковна Беленькая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гита тоже не стала рассказывать Лоте ни про сквот, ни про Питер, ни про поездку на юг. Заметила только между делом, сосредоточенно раскладывая на полке карандаши и вставляя акварельные краски в продолговатые коробочки, что да, отправилась в путь в купейном вагоне, как и условились, и спальник у нее с собой был, и палатка, и спички, и ритуальные магические принадлежности, и даже крем от загара, как договаривались, а потом вдруг передумала и вернулась.
Почему-то Лоту совсем не удивила дичайшая логика в словах подруги. Не удивила, не возмутила и не обидела. Во всей истории она различала только тоскливую безнадежность. А в самой-самой глубине, куда у нее не доставало храбрости заглянуть, скрывалось нечто самое важное, о чем Гита старательно умалчивала, да и сама, похоже, избегала думать.
Они разбирали вещи, потом рассматривали Гитины рисунки, наброски, какие-то фотографии, где кто-то снял Гиту в неудачном ракурсе: то нос казался слишком длинным, то клетчатый мужской пиджак подчеркивал ненормальную худобу. Разговора так и не вышло.
Во второй раз они пересеклись в центре, на Пушкинской площади всего на несколько минут: Лота вернула ее Гите кассеты и плеер. Она куда-то спешила и даже не чмокнула Лоту на прощанье в щеку, как обычно.
Живой Лота больше ее не видела.
* * *
Гита погибла поздней осенью этого бесконечного года, в середине ноября. Стояла странная погода: сухой мороз, чистое, без единого облака небо. Темнело уже в третьем часу, а на закате черные силуэты деревьев вплывали в страшное багровое солнце.
Ее смерть тоже была окутана тайной - той самой, которую она тщательно пестовала и притягивала к себе, как могла. И которую Лота почти разгадала в тот единственный и прекрасный день на горе.
О похоронах Гиты Лота узнала случайно от случайных людей.
Это был чудо: где-то за столиком в каком-то кафе кто-то кому-то зачем-то сказал - кто-то смутный, лица Лота не рассмотрела - что художницу Гиту хоронят в субботу. И назвал кладбище.
На отпевание Лота опоздала, пришла уже к самым похоронам.
Гиту везли по дорожке на вздрагивающей и погрохатывающей железной тележке с надписью "А.Петров", выполненной красной масляной краской, как в столовой на баке с макаронами или хлебом, где пишут "макароны" или "хлеб", чтобы не перепутать, хотя у Гиты была другая фамилия. Лоте показалось, все это уже было однажды: день с его перемещениями, нудными ожиданиями, игрой тени и света и сканирующими, жесткими излучениями пространства. Было не холодно, но ветрено. Из быстро бегущих облаков сыпались редкие снежинки. Народу собралось гораздо меньше, чем Лота предполагала - только родственники и несколько друзей по институту. Кое-кого она знала. И конечно, она сразу узнала ее родителей, но старалась на них не смотреть. Даже не кивнула Гитиной маме, но она, кажется, все равно ее не заметила. Родители Гиты стояли тихие, растерянные, мать была в крошечной шляпке, как на дореволюционной открытке, и таким же сумеречным и отстраненным, как на старом снимке, было ее лицо, а на темном лисьем воротнике лежали снежинки, которые упали, да так и не расстаяли.
Тележку "А.Петров" докатили до могилы - рыжей канавы, выкопанной прямо в снегу за чугунной оградой с тяжелыми цепями, которые вешают вдоль набережных и причалов. Лота подошла к тележке - и секунду, долю секунды, которая все равно была частицей вечности и имела свое законное право на нее - думала: "Господи, это не она".
Лота увидела белый платок, строгий желтый лоб, острый нос: лицо незнакомой усталой немолодой женщины.
Но все-таки это была она, Гита.
- Цветов побольше! Все, все кладите! Она любила цветы! - раздавались голоса.
Кто-то говорил и говорил все время про эти цветы, про то, что надо положить их к ней ближе и как можно больше. Крышка была снята, и все принялись кое-как засовывать букеты в маленький узкий гроб. Лота тоже положила пылающие стыдом георгины на белое атласное покрывало, закрывающее крошечное Гитино тело. Но потом один и парней с лопатами заявил, что цветы класть в гроб не положено и скомандовал их доставать, и все принялись торопливо вытаскивать из гроба букеты, и Лота тоже вынула свои георгины. Все смутились, всем было неловко. Гроб опустили в могилу. Могильщики замахали лопатами, засыпая рыжую яму глиной. Через минуту гроб исчез. А еще через две минуты глубокая яма превратилась в рыжий бугор, все едва успели бросить туда свои прощальные комочки. Свежие астры стыли. Розы, которые еще совсем недавно касались тела Гиты, воткнули прямо в глину. В лоскутках и лентах, трепещущих на ветру, было что-то жалобное и одновременно величественно-бессмертное, как из буддизма. Лота заметила, что Гитин папа торопливо крестится, хотя Гита утверждала, что он ни во что не верил. (Формула усомнившегося материализма: пусть земля тебе будет пухом.)
* * *
На поминки Лота решила не ходить. Ее бы никто не прогнал, но она себя чувствовала бы неловко, да не очень-то и хотелось.
Процессия родственников потянулась к воротам. Лота отправилась следом за всеми. Перед ней шли двое - незнакомая пожилая пара. Они были так спокойны, так холодны, как будто ничего ужасного не произошло. Наверное, это были очень дальние родственники. Периодически они замедляли шаг и тихонько делились впечатлениями.
-У этой статуи рука отломана. А тот уж пятый год без головы... Эту могилу последние лет десять вообще не навещают - видишь, ограда развалилась... А та - гляди-ка! - умерла молодая. Вон-вон, левее - "Адочке с разбитым сердцем".
