Инквизиция: Омнибус - Дэн Абнетт

По обе стороны от него уходила вверх пологая аудитория, чем-то похожая на стены некоего обитаемого кратера; атмосфера оцепенения и вяло циркулирующая пыль как нельзя лучше характеризовали очевидную древность помещения. Со всех сторон его буравили ряды любопытных глаз: изборождённые морщинами лица, чья безжизненная кожа — как результат собственной стагнации — смотрелась абсолютно соответствующей архаичному окружению. Гхейт сначала по ошибке принял зрителей за статуи или тела, охваченные трупным окоченением: гротескные гомункулы, расставленные по какому-то безумному плану — изогнутые брови сведены вместе, на старомодных одеждах осела пыль. Но нет — когда его чувства раскрылись, со всех сторон хлынула мешанина запахов: безошибочно узнаваемая вонь человеческого сборища со всеми его нотками пота и разложения, кишечных газов и вони изо рта, дорогой ароматной шипучки и всевозможных остатков недавней трапезы.

К тому же, при каждом его движении — он рычал и дёргался — толпа едва заметно вздрагивала, бросая тревожные взгляды по сторонам, не в силах удержать высокомерный вид перед лицом столь близкого яростного безумия. Значит, они боятся его. Хорошо.

Но более насущным вопросом, однако, становилась растущая очевидность тщетности его собственных усилий. Мышцы вздувались, заставляя руки с растопыренными когтями выбрасываться вперёд, вспарывая и рассекая, рвать плоть и расчленять эти гериатрические мешки мяса, давая внутреннему свирепому монстру насладиться резнёй… Он видел всё это в голове, почти чувствовал железный привкус кровавого тумана в воздухе, почти слышал оборванные вопли своих жертв.

Но нет. Он оставался неподвижен. Заперт в похожей на рёбра клетке из адамантиевых прутьев и оков, руки притянуты к груди так крепко, что с каждым вдохом локти тёрлись о бока, и каждый всплеск адреналина выветривался безобидно внутри металлической тюрьмы. И мало того, рычание его звучало заглушённо, снизившись до обиженного блеяния капризного ягнёнка. Рот наполнял металлический привкус толстого кляпа из металлической ваты, накрепко забитого под клыки и сцепившегося с шипастыми выростами языка. Реветь и рычать было бесполезно; цветистые ругательства, обращённые в бессмысленный лепет — вот всё, что он мог.

Он был образцом. Проклятым Матерью экспонатом.

По мере того, как последние клочья плотной пелены бессознательности уносило приходящим в себя сознанием, он осознавал, где находится. Даже будучи ребёнком Подцеркви, воспитанным общиной, далеко отмежевавшейся от сообщества купола-улья, он слышал о Тороидальном зале. Плюрократия, демонизированная поколениями его соплеменников, стала символом всего, что Гхейт презирал: бесплодности, мелочности и лицемерия, раздутого элитизма и разложения рядов. Слепой веры. Бессердечия. Он оказался пленником самого главного врага, которого с рождения был приучен ненавидеть и бояться, и по мере того, как их многоглазое внимание сдавливало его со всех сторон, его вой и бессильная ярость стихали, оставляя взамен угрюмость и безмолвие. Он был насекомым, которое рассматривали через лупу высшие слои власти.

— Ты уже закончил? — прогудел в тишине знакомый голос.

Гхейт замер, мгновенно узнав сардоническое растягивание речи кардинала. В поле зрения откуда-то сбоку прошелестели пурпурные одежды, безволосая макушка отразила яркий свет прожекторов, что освещали пол аудиториума. Арканнис слегка изменился: цвет слоновой кости, присущий коже примациев и маелингаци, полностью сменил более тёплый оттенок, гораздо более человеческий с виду. Гхейт презрительно скривился, шокированный тем, что его обманула такая простая вещь, как слой грима.

Отделение из десяти гвардейцев, тех же, что обездвижили его, предположил Гхейт, расположилось через точно выверенные интервалы по внутреннему периметру помещения. Арканнис величественно прошёлся по выложенному мрамором полу с отработанной бесстрастностью шоумена: демонстратор, представляющий зрелище взволнованной публике.

Гхейту хватило сообразительности промолчать, чтобы не дать им нового удовольствия лицезреть вспышки своей ярости. Внутри, куда не могло проникнуть даже острое внимание плюрократов, он выл и предавался кровавой расправе над самодовольным предателем.

— Как я уже говорил, — продолжил Арканнис, с проницательной улыбкой обращаясь к престарелым политикам, — мои расследования принесли результаты самой настораживающей природы… Как кардинала, моей самой малоприятной из священных обязанностей является забота о безгрешности моей паствы. Я прибыл на этот мир, досточтимые сэры, в ответ на вопросы, которые могли бы в других обстоятельствах считаться несерьёзными. Несоответствия в управлении собором, трудности со сбором средств, слабая посещаемость проповедей и всё такого рода. Сэры, я служу самому возлюбленному Императору — да славится Он — дольше, чем могу припомнить. Эта картина деградации и коррупции мне знакома. Я был свидетелем подобному слишком часто в прошлом, чтобы игнорировать это сейчас. Я прибыл сюда, господа, в надежде, что мои подозрения окажутся беспочвенными; что я смогу выбросить из головы своё беспокойство, как проявление паранойи или излишне фанатичного рвения. Увы, мои опасения подтвердились.

На этом цветистая фигура развернулась и прошагала к клетке, тонкие пальцы потянулись сквозь прутья к Гхейту. Тому потребовалась вся до последней капли сила воли, чтобы подавить вспышку ярости от близости кардинала, прикусив нарастающий неистовый вой баньши, который бы, он понимал, не достиг бы ничего, кроме усиления его собственного ощущения беспомощности. Он переживал контакт ткани плаща с пальцами кардинала почти на атомарном уровне, со всей злобой, какую мог собрать, вперившись в орлиные черты.

Арканнис потянул ткань, удивив его: сила кардинала оказалась неожиданно велика. Капюшон треснул, упав с плеч Гхейта и полностью обнажив его голову под взглядами Тороидального зала.

Плюрократы, как и ожидалось, ахнули.

Гхейт позволил себе представить их впечатления о его внешности, правильно заключив, что для них — на их зашоренный и не признающий сомнений взгляд на то, что является нормальным — он должен выглядеть не меньше чем чудовищем. Идея позабавила и одновременно огорчила его: им никогда не придёт на ум, что он рассматривал их влажную биологию в том же свете.

Голова, продолговатая и гладкая по сравнению с их головами, скашивалась назад от острых бровей серией изогнутых гребней, венчаясь широкой оборкой хрящевых выростов, похожих на окостеневшую чешую какого-то глубоководного левиафана. Безволосая кожа головы, равномерно обесцвеченная до того же серого оттенка, что и на руках и ногах, плавно переходила неприятным рисунком в острый хитиновый гребень, который соединял основание черепа с пластинами горбатой спины. Там, где простая куртка открывала плечи, виднелись покрытые выростами суставы вторых рук, до сих пор тщательно прятавшихся в желобках, закрытых роговыми складками, которые разошлись, едва он двинулся. Гхейт сжал когти потайных рук, заслужив от зрителей очередной шёпот отвращения и ужаса.

Но именно лицо, как он предположил, взволновало их больше всего. Несмотря на скорбный лоб и почти альбиносовый цвет кожи, он выглядел точно так же, как они. Симметричное и хорошо сформированное человеческое лицо с тонким носом, гордой линией подбородка и выдающимися скулами, завершаемое плавно обрисованными губами. Он улыбнулся, представляя себе их отвращение.

В нём они видели себя. Человечность, чистоту, невинность — какое бы определение сущности собственного вида они не выбрали. В Гхейте они увидели её загрязнённой, мутировавшей, инфицированной порчей ксеногенеза. Его уродливость была тем более сильной благодаря близкой схожести с человеком.

— Смотрите, — сказали Арканнис, широким жестом указав на Гхейта и кивнув толпе, — вот та ересь, что зреет у вас под носом.

Фигура без определённых очертаний — под свободным покровом, чёрным как пустота, угадывались лишь выпирающие острия — петляла между давно заброшенными вентиляционными решётками и миазмическими стоками отходов, которые шипели и булькали в тишине.

Здесь, среди заплесневелых опор зданий и секций решётчатого пола, обвисших и просевших за годы коррозии, единственным звуком было пустое эхо, беспрестанно резонирующее внутри километров трубопроводов и вентиляции. Выпирающие и апатично свисающие толстые пучки кабелей, электрическими грыжами пробивающих диафрагмальные стенки своих пластиковых каналов. Бесшумные крысы, блестя в сумраке чёрными жемчужинками глаз, бросались прочь с дороги бесформенной тени, бесплотным духом скользившей сквозь их мелкие владения.

И наконец бессистемный путь тени закончился; она изящно опустилась в нишу возле исходящей паром щели, методично напрягая и расслабляя каждый мускул по очереди, чтобы избежать надвигающихся судорог.