Родина - Анна Караваева

— Мы же сами ко всем этим благам представили их в прошлом году, — хмуро напомнил Михаил Васильевич.

— Да, но вы знаете, что они тогда честно участвовали в общем подъеме… Но потом скатились вниз… Ну, товарищи, посмотрим же правде в глаза: теперь это плохие рабочие, их отношение к труду и позорные его результаты — камни на дороге, которые мешают нашему наступлению! — И Пластунов резким жестом рассек воздух, словно отбрасывая что-то в сторону.

— Мне глубоко противен плохой рабочий, — твердо оказал Костромин, — мне глубоко ненавистна лень, дряблость и неумение в труде. Если ты не наступаешь вместе со всеми, нет у тебя права занимать почетное место оружейника Красной Армии!.. Можете вы себе представить в Сталинграде нашего солдата, который не стреляет?.. Можно ли дальше смотреть на лентяев и разгильдяев и заниматься душеспасительными уговорами, вместо того чтобы заменить их настоящими людьми? Таких, нужных нам людей, можно немало найти среди эвакуированных из Сталинграда и других городов рабочих ведущих специальностей. По недомыслию некоторых начальников цехов, эти мастера своего дела неправильно используются: то они в подсобных обретаются, то в подручных. Вот и передвинуть этих рабочих в бригадиры!

— Позвольте, — откашлялся Пермяков, — разве старые рабочие кадры согласятся на такое понижение?

— Какое нам дело до их согласия, если они своей плохой работой предают тех, кто бьется с фашистами в Сталинграде! — воскликнул Костромин. Ноздри его, словно раскалясь, побелели. — Мне, конструктору, уже опротивело натыкаться на преграды и заторы всякого заводского шлака!.. Если Никола Бочков или кто другой лежит камнем на дороге, повторяю: долой его, мы поставим на это место достойного!

— Согласен! — произнес Пластунов тем спокойным, без малейшего повышения тона, голосом, который, как уже знал по опыту Пермяков, означал, что решение уже созрело у парторга. — Эта логика мне кажется тем более убедительной, что совпадает с кое-какими моими сведениями относительно «бурых» и «черных».

И парторг с иронической скупой улыбкой начал рассказывать о своих «экскурсиях»: оказалось, он побывал у многих на дому и немало вынес интересных наблюдений. Почти все заинтересовавшие его люди жили в собственных домиках с палисадничками, с огородами, с дворовыми службишками, где стояли коровы или козы, шмыгали кролики, куры, индюки; у многих водились свиньи, овечки, а к началу зимы в, теплых этих домиках по старинке верещали прялки — хозяйки пряли шерсть, снятую с собственных овечек. В домиках жил прочный, уютный быт, переданный по наследству от дедов и отцов, — это было естественно и по-своему необходимо, а теперь, в военное время, такой быт даже облегчал тяготы жизни. Но в этом домашнем, обиходном тепле таилась и совсем не безобидная старинка, которая засасывала человека, подобно запою. Например, в старом Лесогорске не почиталось за стыд осенью отпроситься «на рябцов», побродить с недельку по лесу, а потом рабочий, вдоволь надышавшись сладким воздухом охотничьей жизни, как ни в чем не бывало возвращался в свой цех. Весной и летом также не считалось зазорным отпроситься «на огороды», а то и в деревню, где у многих жили родные, — как не помочь им в пахоте или на сенокосе, после чего родственнику перепадал возик, а то и больше, пахучего сенца для скотины! Не бог весть какая река Тапынь, но выше завода, к северу, есть великолепные рыбалки, — отпрашивались и в те благодатные места. Бывало поднимались на лодочке с субботы на воскресенье, и, увлекшись рыбалкой, любители природы оставались там и на понедельник. С августа и до заморозков заядлые любители-грибники чуть свет отправлялись в свои грибные походы. Бывали и опоздания к своей смене, но это было даже вроде извинительно: белые грибы или грузди ведь не растут возле дома!

Война отсекла многие обычаи, лесогорцам и помышлять было некогда ни об охоте, ни о рыбалке. Но Бочков и некоторые другие никак не могли поступиться старинкой, когда домашнее, житейское так просто смешивалось с заводскими делами. У кого ребята, а у кого и жены с матерями выболтали, кто куда отлучался из дому в это тяжелое лето и осень 1942 года. Впрочем, отлучки все были и так известны и подсчитаны, отлучки без бюллетеней и уважительных причин, так просто, по «старой привычке». Были невыходы на работу «по свадебному делу»: и в военное время некоторые лесогорские и в округе свадьбы справлялись с «подогревом» на другой день. Были невыходы на работу из-за проводов на фронт: «Как водится, выпили напоследок…»

Со свойственной ему точностью и методичностью военного человека Пластунов подсчитал отлучки Бочкова, Маковкина, толстяка Тушканова, красавца Автономова и многих других, пожилых и молодых, в большинстве местных, лесогорских.

— Итак, видите?.. Вот какова картина некоторых нравов. Эти люди тоже повинны в том, что мы, как на оползне, съехали в прорыв!

— Да-а, прискорбно-о… — угрюмо протянул Пермяков и, помолчав, спросил: — А только что же это у вас получается? Мы вроде и по загривкам крепко надавать хотим и, может быть, еще и взашей кого прогнать, — и все как-то за их спиной…

Михаил Васильевич, внезапно заволновавшись, неуклюже-громко отпил из стакана и, как на бегу, начал вспоминать.

Многих, кому грозили неприятности, Михаил Васильевич знал с малых лет.

С Николой Бочковым вместе рыбачили. Потом купили пополам дрянненькую гармошку, сообща, дружно учились на ней играть и даже пиликали на ней частушки и танцы на заводских вечорках. С Николой в один год Пермяков женился, и оба отплясывали на свадьбе друг у друга. И силой оба были под стать один другому: высокие, темноволосые, неутомимые. Когда Пермяков ушел в революцию, их жизненные пути на некоторое время разошлись. Но когда, уже при белых, Пермякову пришлось вновь уйти в подполье, Никола Бочков не однажды прятал его у себя не только по дружбе, но и потому, что стоял за советскую власть. И когда Пермяков стал директором завода, в дружеских их отношениях появилось нечто новое, но в основном они сохранились, только Пермяков и Бочков стали звать один другого по отчеству. Десять лет назад Никола Бочков, овдовев, женился на дочери лесогорского купца, который, правда, уже давно умер. Вторая его жена была смазливенькая женщина, гораздо моложе Николы, но злая, жадная и глупая. Михаил Васильевич этого брака никак не одобрял, и встречи его с Николой Бочковым постепенно прекратились. Обидно было потом слышать от людей, что Никола, может быть ревнуя жену, начал сильно «зашибать», обленился, отяжелел, стал раздражительным, грубым, сквернословил на каждом шагу и мало кого уважал. Но все хорошее, что прежде было у Николы, помнилось директору, особенно в моменты, когда Бочкова ругали или осуждали.

Сталевара Серегу Журавлева, костистого верзилу, которому было под сорок, Михаил Васильевич еще годков двенадцать назад назначил бригадиром: хорошая сталеварская хватка была у тихого Сереги! Но у Сереги была очень энергичная, беспокойная жена и шестеро детей. Жена все хотела жить просторнее, и Журавлев, повинуясь ее воле, начал перед войной надстраивать свой одноэтажный домик, влез в долги и, чтобы из них выпутаться, занялся всякими мелкими делишками, что-то продавал, покупал и даже похудел от заботы. В первый же месяц войны у Журавлева убили на фронте сына. Серега сначала запил, потом опомнился, но рабочая его хватка словно провалилась сквозь землю, работал он все хуже и, казалось, был к этому совершенно равнодушен.

Толстяка Семена Тушканова Михаил Васильевич знал с детства. Когда-то это был добродушнейший, толстомясый парнишка, которому ничего не жалко было подарить друзьям. В школе мальчики дружили, и Миша Пермяков любил Тушканова за его добрый, бесхитростный нрав. Вместе с Николой Бочковым и Семеном Тушкановым большевик-подпольщик Михаил Пермяков неделями пропадал в уральской чащобе, где и в голову не пришло бы белой жандармерии искать его. В тревожной жизни Михаила Васильевича эти охотничьи дни были не только целебным отдыхом, но и чрезвычайно полезны для дела: Никола и Семен доставляли Пермякову самые свежие и точные сведения о лесогорской жизни… Годы шли, товарищи старели, тяжелели. Оба еще были крепки здоровьем, но давно уже сдавали в работе. Правду говоря, Михаил Васильевич совестился «нажимать» на них, опять же памятуя их верные и смелые поступки в трудное время его жизни. Да и за каждым из своих лесогорцев, чьи имена упоминались сейчас под бурыми и черными кружками, Пермяков числил что-то хорошее. Даже беспутный Алексаха Маковкин несколько лет назад был старательным веселым парнем и хорошо пел на вечорках. Но когда Алексаху ловко женила на себе Олимпиада с кучей детей, жизнь его круто перевернулась. Алексаха оказался по характеру слабым и безвольным. Олимпиада быстро прибрала его к рукам, он пристрастился к браге, самогону, к жирным пирогам, к пьяным вечоркам среди друзей и приятельниц самогонщицы. Иногда Алексаха встряхивался, ходил трезвым, разумным, начинал интересоваться заводскими делами, но эти просветы становились все короче. За последнее время Алексаха являлся в цех сплошь и рядом с похмелья. Уж не раз он попадался, позволив себе опохмеляться прямо перед своей печью. В многотиражке его изображали в обнимку с бутылкой самогона. Недавно он откровенно заявил директору, что пьет еще и оттого, что надоела война, он устал. И Михаил Автономов, которого директор тоже помнит с ребячьих его лет, недавно заявил, что «устал» от войны и ее лишений, а войне еще и конца не видно. Конечно, Пермяков никоим образом не собирается оправдывать эти настроения, но…