Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 5 - Генрик Сенкевич

Володыёвский, как бесплотный дух, носился вдоль стен.

— Не стрелять! Ждать команды! — взывал он у каждой пушки.

Драгуны с мушкетами, дыша ожесточением, залегли полукругом на крепостных зубцах. Настала тишина, только быстрый топот янычар отдавался глухим громыханьем. Чем ближе они были, тем более крепла в них уверенность, что одним ударом они овладеют обоими замками. Многие полагали, что оставшиеся в живых защитники отступили в город и на крепостных стенах ни души. Добежав до рва, янычары быстро закидали его фашинами, мешками с паклей, пучками соломы.

Стены молчали.

Но когда первые шеренги взошли на подстил, которым заполнен был ров, из одной амбразуры грянул пистолетный выстрел и одновременно пронзительный голос крикнул:

— Огонь!

И тотчас оба бастиона и соединяющая их куртина сверкнули длинной огневой молнией; раздался гром орудий, грохот самопалов и мушкетов, вопли защитников, вопли нападающих. Подобно тому как медведь, когда дротик, брошенный ловкой рукой медвежатника, увязает до половины в его брюхе, сжимается в клубок, корчится, рычит, мечется, встает на ноги и снова валится в корчах, так в клубок смешалась толпа янычар и ямаков. Каждый выстрел попадал в цель. Пушки, набитые картечью, валили людей, как буря валит деревья. Те, кто ударил на куртину, соединяющую бастионы, оказались под тройным прицелом; охваченные ужасом, они беспорядочной кучей сбились к середине, устилая землю грудой дергающихся тел. Кетлинг из двух орудий поливал картечью это скопище, когда же янычары обратились в бегство, он закрыл узкий проход меж бастионами дождем железа и свинца.

Атака на всей линии была отбита; когда янычары и ямаки, выбравшись из рвов, мчались назад как безумные, вопя от ужаса, из турецких шанцев стали бросать пылающие мазницы, факелы, превращающие ночь в день, и жечь фальшфейер, чтобы осветить дорогу бегущим и затруднить возможную погоню.

Володыёвский тем временем, увидев скопище людей, запертых меж бастионами, кликнул драгун и спустился с ними туда. Несчастные янычары попытались было выбраться, но Кетлинг тотчас намертво забил проход высоченной грудой тел. Здесь всем суждена была смерть — защитники не хотели брать пленных, — и янычары принялись биться с ожесточением. Дюжие молодцы, вооруженные джидами, бердышами, ятаганами и саблями, сбившись в небольшие кучки по двое, по трое, по пяти, подпирая друг друга спинами, рубились исступленно. Страх, ужас, неизбежность смерти, отчаяние — все переплавилось в одно чувство, в ярость. Жажда боя овладела ими. Некоторые, не помня себя, в одиночку бросались на драгун. Этих в мгновенье ока рубили саблями. То была борьба фурий; драгун тоже — от бессонных ночей, от голода и усталости — охватила звериная ярость, а поскольку они лучше владели холодным оружием, то поражение туркам нанесли ужасное. Кетлинг, тоже захотевший осветить поле боя, велел зажечь мазницы со смолою, и при свете их стало видно, как не знающие удержу мазуры, спешившись, бьются с янычарами на саблях, как враги колошматят друг друга. В особенности безумствовал суровый Люсьня, уподобясь разбушевавшемуся быку. На другом крыле рубился сам Володыёвский; зная, что Бася наблюдает за ним со стены, он превзошел самого себя. Как злобная ласка, вторгшись в скирду хлеба, населенную скопищем мышей, учиняет там страшную расправу, так и маленький рыцарь, будто злой демон, кидался на янычар. Имя его турки знали уже и по прежним битвам, и из рассказов хотинских турков; было уже широко известно, что встреча с ним в бою неминуемо сулит смерть, так что никто из янычар, запертых сейчас меж бастионами, узрев его внезапно пред собою, и не пытался защищаться, а, закрыв глаза, погибал от удара рапирой со словом «кишмет»[112] на устах. Наконец сопротивление турков ослабло; оставшиеся в живых бросились к валу трупов, что загораживал проход, и там их добили.

Драгуны воротились через наполненный ров с песнями и криками — пахнущие кровью, тяжело дыша; из турецких шанцев и из замка дали еще несколько орудийных залпов, и наступила тишина. Так окончилось это многодневное артиллерийское сражение, увенчавшееся приступом янычар.

— Слава богу, — сказал маленький рыцарь, — будет отдых по крайней мере, до утреннего намаза, мы его заслужили.

Но то был отдых весьма относительный; глубокой ночью в тишине снова послышался стук кирок, бьющих в скальную породу.

— Это похуже пушек будет, — сказал, прислушиваясь Кетлинг.

— Эх, вылазку бы сделать, — заметил маленький рыцарь, — да нельзя, люди очень fatigati[113]. Не спали и не ели, хотя было что, — времени недоставало. К тому же землекопов караулят несколько тысяч ямаков и спаги, чтобы мы не могли сему делу воспрепятствовать. Ничего не остается, кроме как самим новый замок взорвать, а в старом укрыться.

— Да уж не нынче, — ответил Кетлинг. — Гляди-ка, люди попадали что снопы, спят мертвым сном. Драгуны даже сабель не обтерли.

— Баська, ну-ка в город и спать! — сказал вдруг маленький рыцарь.

— Хорошо, Михалек, — покорно ответила Бася, — пойду, коли велишь. Да только монастырь-то уж заперт, так что лучше бы мне здесь остаться, сон твой стеречь.

— Странное дело, — сказал маленький рыцарь, — после таких трудов сна ни в одном глазу, даже голову приклонить неохота…

— А ты кровь свою взбудоражил, с янычарами забавляясь, — сказал Заглоба. — Со мною тоже бывало такое. После боя ни в какую уснуть не мог. А что до Баськи, так чего ей в ночи тащиться к запертой калитке; пускай уж лучше здесь до утреннего намаза побудет.

Обрадованная Бася обняла Заглобу, а маленький рыцарь, видя, как ей хочется остаться, сказал:

— Ну пойдем в комнаты.

Они пошли. Но оказалось, что в комнатах полно известковой пыли от сотрясавших стены снарядов. Оставаться там было невозможно, и, чуть погодя, Бася с мужем воротились обратно к стенам и устроились там в нише, на месте замурованных старых ворот.

Он сел и оперся о стену, а она притулилась к нему, как дитя к матери. Стояла августовская ночь — теплая, мягкая. Луна светила в нишу, бросая серебристый отблеск на их лица. Пониже на подворье замка, видны были спящие вповалку солдаты и тела убитых в дневной перестрелке — недосуг было предать их погребению. Тихий свет месяца скользил по этим грудам, словно небесный отшельник хотел разглядеть, кого просто сморила усталость, а кто почил вечным сном. Далее вырисовывалась стена главного строения замка, черная тень его закрывала половину двора. По ту сторону крепостных стен, где меж бастионов лежали порубленные янычары, слышались мужские голоса. Это обозники и те из драгун, кому добыча была милее сна, обирали тела убитых. Фонарики как светлячки мелькали на поле боя. Люди тихо окликали друг друга, а кто-то вполголоса затянул ласковую песню, так не вязавшуюся с занятием, которым он был поглощен в эту минуту:

Что мне мошна, что конь да корова?Я их не стою…Пусть хоть помру — без хлеба, без крова,Только б с тобою![Перевод В. Корчагина].

Немного погодя звуки стали утихать, и наконец все замерло.

Наступила тишина, нарушаемая лишь далекими отголосками кирок, все еще долбящих скалу, да окликами караульных на крепостных стенах. Тишина эта, свет и дивная ночь одурманили маленького рыцаря и Басю. Стало им отчего-то тоскливо и немного грустно, хотя и сладко на душе. Бася подняла взор на мужа и, видя, что глаза у него открыты, спросила:

— Михалек, не спишь?

— Даже странно, но вовсе не хочется.

— А тебе хорошо тут?

— Хорошо. А тебе?

Баська покачала светлой головкой.

— Ох, Михалек, уж так хорошо, ой, ой! Ты слышал, как там пели?

И она повторила последние слова песенки:

Пусть хоть помру — без хлеба, без крова,Только б с тобою!

Настала минута молчания, прервал ее маленький рыцарь.— Баська, — сказал он, — послушай-ка, Баська!

— Что, Михалек?

— По правде говоря, нам ужасно хорошо вдвоем, и я так думаю, что если бы кто из нас погиб, то другой тосковал бы безмерно.

Бася отлично поняла, что имел в виду маленький рыцарь, говоря, «если бы кто из нас погиб». Неужели он не надеется выйти живым из осады и хочет приучить ее к этой мысли? — подумала вдруг Бася, и страшное предчувствие стиснуло ей сердце. Сжав руки, она сказала:

— Михал, имей милосердие к себе и ко мне!

Маленький рыцарь говорил спокойно, но в голосе его чувствовалось волнение.

— Видишь ли, Баська, ты не права, — сказал он, — если как следует вдуматься: что есть жизнь земная? Ради чего тут голову ломать? Кому в радость счастье здешнее и любовь, коли все это хрупкое, как сухая ветка?

Но Бася зашлась от рыданий и знай себе твердила: