Николай II. Бремя самодержца. Документы, письма, дневники, фотографии Государственного архива Российской Федерации - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
167 Великий князь Александр Михайлович вспоминал, что он просил императора смотреть на Феликса Юсупова и Дмитрия Павловича не как на обыкновенных убийц, а как на патриотов. «Государь, помолчав сказал: „Ты очень хорошо говоришь, но ведь ты согласишься с тем, что никто – будь он великий князь или же простой мужик – не имеет права убивать“» (Александр Михайлович. Мемуары великого князя. С. 264). Николай II дал «обещание быть милостивым в выборе наказаний для двух виновных». Великого князя Дмитрия Павловича сослали на Персидский фронт в распоряжение генерала Баратова, а Феликсу Юсупову было предписано выехать в свое имение Ракитное под Курском.
168 Через четыре дня, 14 февраля, великий князь Александр Михайлович написал подробное письмо брату великому князю Николаю Михайловичу, в котором описал встречу и разговор с царской семьей в Александровском дворце: «<…> Ники встретил меня очень мило и тотчас же провел к А [ликс] в спальную, где она лежала. Я был допущен к руке, причем выражение лица было ледяное, сначала мне было сказано, что ее сердце всегда для всех открыто, что я сам не хотел с ней говорить, что когда я приезжаю в Петроград, то никогда у нее не бываю, правда, это было три раза. Я взял вину на себя, но прибавил, что всегда чувствую, хотят со мной говорить или нет. Затем просил разрешения говорить как на духу и верить, что, говоря, я не преследую никаких личных целей, и что то, что я буду говорить, идет из глубины моей души, и что моя единственная цель – помочь ей и Ники. К сожалению, программа моего разговора была нарушена приходом Ники, так что всю часть разговора о душе и о том, что она должна чувствовать душою, где правда, и что я по всему вижу, что она душою не живет, пришлось отставить, и я прямо приступил к выяснению теперешнего положения России и тех мер, которые следует немедленно принять, чтобы спасти Россию и свой престол. Говорил я долго, полтора часа, затронул положительно все вопросы, на все встречал ее возражения, не выдерживающие ни малейшей критики; она находится в полнейшем и неизлечимом заблуждении, главные ее аргументы были, что надо всех привести в порядок, всех поставить на свое место, что все суются не в свое дело, что надо терпение, дать настоящему правительству время и все в этом роде. Я ей доказывал, что терпения у нас масса, что правительство, не пользующееся доверием и состоящее из лиц, не идущих навстречу нуждам и желаниям народным, не может ничего сделать, что настроение увеличивается, что недовольство растет, что нельзя править и рассчитывать на одну полицию и т. п. Ничего не помогало. Я прочел им громко мое письмо, которое я хотел послать Ники, но передал ему лично, после прочтения дополнял все мои положения долгими доказательствами, уверял, что мое письмо отражает настроение громадного большинства. Ничего не помогало. На ее лице все время было выражение сожаления и уверенности в моем заблуждении. Ники принимал совершенно пассивное участие в разговоре, изредка вставлял свои возражения, но без убеждения. С другой стороны, она все говорила, горячась и торопясь, я не оставил ни одного ее возражения без моего. Ники был третьим лицом, в присутствии которого обсуждались его действия, он больше занимался своей черкеской, поправлял полы, но слушал. <…> После разговора с ней и прощания, самого холодного, прямо полярный лед, пошли с Ники в другую комнату, и там я еще говорил с ним с 20 минут.
Резюме: ждать добра из Царского нельзя, и вопрос стоит так: или сидеть сложа руки и ждать гибели и позора России, или спасать Россию, приняв героические меры. Положение безвыходное, такое, в котором Россия никогда не находилась, и вот люди, любящие Россию, стоят на перепутье и думают, как поступить, первый раз в жизни приходится думать, как далеко связывает данная присяга. В общем, это какой-то кошмар, выхода из которого не вижу. Что касается дела Д[митрия] П[авловича] и Ф[еликса], то все идет, как я предполагал, и на днях оно будет окончено и предано забвению. В разговоре с А[ликс] и Н[ики] я также затронул два вопроса, которые выдвигает Протопопов: отчуждение земель помещиков в пользу крестьян и равноправие евреев. Типично, что на эти вопросы А[ликс] не возражала, но он первое отрицал, а второе как-то замялся и ответил, что равноправие только в смысле расширения черты оседлости, я, как мог, сильно возражал и говорил, что никакого расширения или дарования новых прав евреям немыслимо, нельзя давать милость именно той народности, которую русский народ еще больше ненавидит вследствие отрицательного отношения к войне и сплошного предательства; характерно то, что А[ликс] не протестовала, ясно, что такие проекты существуют. Зная положение, которое А[ликс] отстаивает, – царь и народ, я старался ей доказать, что, во‑первых, народ не тот, даже трудно провести границу, где начинается народ и кончается другой класс, а во‑вторых, народ нужно вести и, следовательно, необходимо еще другое сословие, которое повело бы народ за них, в противном случае явятся вожаки, которые поведут его против них. Она все настаивала, что народ им предан и что она имеет много этому доказательств, причем откинулась на подушку и закатила глаза. Единственный вопрос, на котором мы с ней сошлись, – это свобода прессы при самых строгих законах, карающих за клевету, здесь она обратилась к Н[ики] и говорила: „Я тебе всегда говорила, что нужно издать такой закон“. Весь разговор происходил по-английски.
Общий вывод, что надо действовать, но как – вот вопрос. Из семейства видел только Кирилла и его жену [Даки], вторая рассуждает весьма здраво, первый только мотает головой и авторитетно соглашается. Сергей на все соглашается со мной, но собственных мнений не выражает и мер не предлагает, он махнул на все рукой и только ведет свое артиллерийское дело. Да, я усиленно настаивал на скорейшем возвращении Ники в Ставку, причем она вмешалась в разговор и уверяла, что он не мог ехать теперь, так как надо было устроить дела в Петрограде. Говорено было много, и все написать очень трудно, но в общем ты схватываешь, в чем дело и как безнадежно положение, я нарочно не
