Волхитка - Николай Гайдук

Через минуту-другую санитарка принесла в палату выброшенный тапочек. Осторожно положила на пол возле кровати и как-то по-новому глянула на Чистоплюйцева – и жалостливо и настороженно; впрочем, это могло показаться.

– Понимаете, матушка, – стал объяснять Иван Иванович. – К моему старику воробей влетел в избу. Всё, говорит, помру. Я не поверил. А он вынул чистое белье из сундука, в баньке попарился и отошел…

– Все мы тамо-ка будем, – санитарка вздохнула, – так зачем же тапками швыряться?

Оставшись наедине, Чистоплюйцев покачал головой:

– Спасибо, мать. Утешила.

Он прилёг на подушку, но через несколько мгновений подскочил – громкий хлопок реактивного самолета услышал вдалеке за окном. Лайнер вышел на форсаж и заревел, натужно растягивая белую борозду по тёмно-синему небу. И опять у Чистоплюйцева возникло странное предчувствие скорого полета…

«Прям какая-то идея фикс!» – подумал он, пристально глядя на белоснежный инверсионный след, постепенно разрыхляющийся в небесах.

Пока Чистоплюйцев валялся в больнице – около недели – он был уволен «по собственному желанию начальства». Беззаконие, конечно, бессовестность – явные. Любой суд восстановил бы учёного. Но судиться почему-то он не захотел. Во-первых, тут надо иметь особый характер – ходить по всяким длинным коридорам, «телеги» писать, кого-то в чём-то уличать и всем доказывать, что ты не верблюд. А во-вторых, когда нашла коса на камень, то уже ничего не поделаешь; если начальство взъелось на тебя, так всё равно под любым предлогом шуганут. Иван Иваныч уже давненько ощутил, как «горячо и влюблённо» молодой, но ранний шеф дышит в затылок ему. И тут уж надо было Чистоплюйцеву сработать на опережение – самому уволиться, не дожидаясь такой развязки. Да что теперь об этом говорить – воду в ступе толочь…

Вначале огорчившийся, он потом не то, чтобы обрадовался – он другими глазами посмотрел на эту проблему: «Оказаться уволенным – это значит, оказаться у воли в объятьях! Разве это плохо? Отдохну маленько, осмотрюсь, а там будет видно…»

Жил Иван Иваныч одиноко, скромно, имел кое-какие сбережения, позволяющие годик или два просуществовать спокойно, независимо. (И фамильный самородок у него имелся, но это – неприкосновенный золотой запас на самый чёрный день).

Чистоплюйцева охотно взяли бы в научно-исследовательский институт – лишь позвонить да перейти дорогу, но и этого он делать не захотел. Сказались вдруг и перенапряжение, и многочисленные стрессы, и то, что не умеет и не хочет иногда разрядиться очень простым и широко распространённым способом – резким словом, водкой ли. «Всё мое ношу с собой!.. Как говорил Биант Приенский, один из легендарных семи мудрецов, – горько усмехался Чистоплюйцев. – Доносился, батенька, страшно глянуть в зеркало – живого покойника видишь!»

Он отвернулся от зеркала. Спрятав руки за спину, прошёлся по квартире – пустой, прохладной. Постоял возле окна. Закурил.

«И в самом деле… – Он припомнил санитарку, – все там будем. Бестолку из пушки бить по воробьям: смерть не отгонишь. И плетью обуха не перешибешь. Ещё прапрадед говорил: народ у нас баран бараном – затопчут море. Всю жизнь смеялись над чудаком. Но смех – это не страшно. А вот когда машину пускают на тебя… Да нет, пожалуй, сам я виноват: до седых волос дожил, а светофор читать не научился, дурень – пошёл на красный… Надо мне сейчас найти снотворные таблетки, выпить штуки две и завалиться до утра. Сон – лучшее лекарство».

– Верно я говорю, господа запорожцы? – в слух подумал Иван Иванович, остановившись около большой репродукции картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Это его любимый художник, картина любимая. (Есть, правда, и ещё одна, в которой он души не чаял, но про неё чуть позже).

Запорожцы на картине помалкивали и это – глубоко в подсознании – не понравилось Чистоплюйцеву; ведь он их любил, этих вольных людей, вольных, тоже как будто уволенных кем-то.

– Вы гордые, знаю… – прошептал Иван Иваныч, отвернувшись от запорожцев. – А я? Разве я не от гордости ушёл с работы? Хлопнул дверью. От гордости, да. А точнее сказать – от гордыни.

Ночами всегда одиночество как-то больней ощущается; вот и стал Иван Иванович искать себе ночами друзей в пустынном доме. Не найдя снотворные таблетки, он бродил в раздумье, курил и кофе пил… И вдруг останавливался у полотна. Мысленно, а то и вслух начинал беседовать и даже посмеиваться вместе с могучим и жизнерадостным племенем запорожцев. Поговорит с минуту, посмеётся – глядишь, и отлегла тоска от сердца. И запорожцам тоже вроде веселее рядом с ним… Во-о-н тот вон, бравый, с длинным оселедцем на крутой башке – тот временами даже хитро подмигивает Чистоплюйцеву. При дневном освещении подобной иллюзии нет, а ночник роняет блики – и начинают запорожцы оживать. И так оживают они, стервецы, – ну, как будто живою водой их обрызгали.

Один из них под утро так ожил – разговаривать начал.

– Браток! – хрипловато сказал запорожец на исходе ночи, когда Чистоплюйцева от курева уже тошнило. – Слышь, браток! Плеснул бы ты чернила, а то ведь хрен когда мы это письмецо допишем! Турки ждут, а здесь чернила кончились…

Он постоял у полотна. Очумелой головой встряхнул.

– Турка? Ах, да… – прошептал Иван Иваныч и пошёл на кухню; там стояла небольшая турка из нержавеющей стали, в которой он кофе заваривал лет, наверно, десять уже; симпатичная штука, удобная.

Ощущая странный гул в голове, Чистоплюйцев турку эту повертел и так и эдак. Пожал печами и спать ушёл.

А после обеда, проснувшись с дикой головной болью, Иван Иванович вдруг обнаружил дырку на картине – в чернильнице, которая стояла перед писарем. И обнаружился пустой флакон из-под химических чернил – валялся на полу возле картины.

– А куда чернила делись? – удивлённо прошептал Чистоплюйцев. – Не исписали же они их за ночь, запорожцы эти… Бред какой-то! Или это сам я весь флакон извел?.. А куда извел? А может, выпил? Ха-ха…

Ранимая и беспокойная душа гражданина, болеющего за свое Отечество, заставляла решительно действовать. Бессонными ночами Иван Иванович писал обстоятельные серьёзные письма, обоснованные цифрами, фактами и пророчеством какого-то грядущего сухого потопа.

А поскольку нету и никогда, наверное, не будет пророка в своем Отечестве – писака этот скоро надоел всевозможным инстанциям и учреждениям. Стали звонить в Красноводск: «Разберитесь вы там! Сколько можно заниматься кликушеством?»

С ним пытались разобраться. Однако Чистоплюйцев был упрям. Год прошёл, второй… Он бился головой о стену, хоть и не буквально, а головные боли наплывали такими приступами, как будто чудом вышел полуживой из-под обломков рухнувшего здания. Да так оно и было: здание страны, державные устои, крепи – всё это расшаталось и обваливалось… И только равнодушный или недруг не видел этого или делал вид, что ничего необычного не происходит в нынешней России, оказавшейся в водовороте новых революционных потрясений.

В квартире у него была ещё одна любимая репродукция – И.Н. Крамской, «Христос в пустыне». Картина находилась в рабочем кабинете, около стола. Часами, если не ночами напролёт, Иван Иванович рассматривал Христа: его ноги, израненные о камни долгого нелёгкого пути; его мучительно и неразрывно спаянные руки; взор его, печальный и глубокий, словно сорвавшийся в бездну… Что он думал о грешной Земле? О людях, созданных по образу и подобию божьему, но творящих сплошь и рядом такие безобразия, какие невозможно было представить даже в картинах Страшного суда?.. Что думал он? А что думал, то и говорил:

– Nolens volens, – говорил Христос, – хочешь не хочешь, а надо признаться, что люди – это ошибка Творца. И ошибка великая. Не получилось… ни образа, ни подобия. Горько! Обидно!.. И всё-таки надо, Иван, что-то делать. Сколько мы будем сидеть, сложа руки? Пустыня будет скоро, темнота. Современный апокалипсис уже не за горами! Надо кричать об этом!.. Что? Глас вопиющего в пустыне не услышат? Но и сидеть, сложа руки, в наше трудное время – грех, непростительный грех!

И однажды в тихую таинственную ночь Христос покинул картину Крамского.

Когда Иван Иванович пришёл в себя, то увидел в кабинете невообразимый кавардак: на столе и на полу находились камни, упавшие с картины Крамского; рядом с камнями – ножницы и бритва, которыми Иван Иванович вырезал фигуру сидящего Христа.

– Но откуда камни? – прошептал он, ощущая, как волосы становятся дыбом. – Откуда камни? Господи! Кто скажет?

Пыльные следы босых ступней вели к раскрытому окну.

Чистоплюйцев выглянул с седьмого этажа. Стояла ночь – огромная, немая. Лишь облако по небу скользило вдалеке, чуть закрывая звёзды своей фигурой, настолько призрачной, что пламя звёзд не гасло в этом облаке, а только немного слабело, как в легком дыму.

За спиною кто-то хохотнул. Он подошел к другой картине и прищурился.