Романески - Ален Роб-Грийе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Картина» появилась вновь в печати и в продаже лишь какое-то время спустя, много, много позже. В Италии и Германии это произведение подверглось судебному преследованию и было осуждено за посягательство на добропорядочность, приличия и нравственность, причем вину автора отягчало, по мнению судей, подстрекательство к насилию, а по мнению судей за Рейном, сия вина усугублялась еще и нанесением оскорбления чести всего женского пола. В раю секс-шопов и так называемых «эрос-центров» феминистское лобби по-прежнему оставалось всемогущим. Так как во Франции взгляды на добропорядочность, приличия и нравственность изменились довольно быстро, то сегодня эта небольшая повесть или рассказ фигурирует в списке самых популярных, самых читаемых книг из серии изданий карманного формата. Организация, занимающаяся массовой продажей литературы по почте с предварительным заказом, вроде бы по определению призванная и обязанная крайне бережно обращаться с людьми добродетельными и высоконравственными, каким было подавляющее большинство ее клиентуры, умело подготовила общественное мнение и не побоялась издать без купюр эту книгу дополнительным тиражом в несколько десятков тысяч экземпляров в то время, когда у Грассе вышло второе произведение, на сей раз автобиографическое, подписанное тем же автором. Как довелось мне прочесть во «Франс-Луазир», Мишель Дебре из-за этого, должно быть, не одну ночь проворочался без сна в своей постели!
Впрочем, правительство де Голля поддерживало несколько двусмысленные отношения с недовольными и выступающими против установленного порядка вещей интеллектуалами. Чуть позже, как раз когда полным ходом велась травля «подписантов» так называемого «Манифеста 121», призывавших сограждан к уклонению от военной службы в Алжире, я получил личное послание от Андре Мальро (я полагаю, он написал подобные письма многим из тех изгоев, из тех парий, в которых мы превратились из-за того, что якобы «выстрелили в спину нашей доблестной французской армии»), и в этом письме он заверял меня в том, что, несмотря на внешние проявления недовольства с его стороны и вопреки «неблагоприятным встречным ветрам», я могу всецело на него полагаться и рассчитывать на его поддержку по любому вопросу и в любой сфере, если только у меня возникнет в ней нужда или я сочту, что она будет полезна. И очень скоро я смог убедиться, что это были не пустые слова.
В самом деле, примерно через месяц комиссия Национального центра киноискусства, которая принимала решение относительно предоставления (или нет) воистину драгоценного аванса на съемку фильма по заявке режиссера, — комиссия, где, как я считал, у меня не было врагов, а заседали лишь друзья, — единодушно отклонила проект «Бессмертной», моего первого фильма. Так как столь недружелюбно настроенная комиссия была теоретически всего лишь органом совещательным и ее решения не имели силы закона, я тотчас же воззвал к министру о помощи. С обратной почтой я получил письмо, в котором Мальро в крайне «пылких» выражениях уверял меня в том, что столь необходимый аванс мне гарантирован. Таким образом я обязан ему тем, что смог, не откладывая дела в долгий ящик, приступить к осуществлению моей третьей карьеры, кинематографической, присовокупив ее к карьере романиста, последовавшей за карьерой агрономической.
Что касается «Бессмертной», то это был интересный, любопытный фильм, очень амбициозный и претенциозный; я тогда был исполнен честолюбивых помыслов, но еще плохо владел своей темой, и это порой весьма заметно ощущалось в фильме. Вопреки всем принятым в фантастическом кино правилам, по моему замыслу было необходимо избрать план (в кинематографическом смысле слова) в качестве единого средства повествования, а вовсе не эпизод, как это было прежде. Различные параметры плана (рост актера и его положение в кадре, его жесты, движение камеры, проход статиста или проезд машины, освещение и т. д.) порождали цепочки ассоциаций, создавали возможность проводить некие параллели, делать противопоставления и прибегать к хитроумным монтажным соединениям, которые теперь больше уже практически не зависели от пространственно-временной непрерывности.
Наше посольство в Анкаре под нажимом первого советника-фрондера, считавшего секретный министерский циркуляр, предписывавший принимать очень жесткие санкции к любому заезжему «подписанту» из числа тех самых 121 «манифестантов», бумагой маловразумительной и крайне расплывчатой, неопределенной и двусмысленной, напротив, постаралось по максимуму облегчить мне работу (большой деревянный дом на Босфоре, играющий столь существенную, можно сказать, основополагающую роль в сценарии, служит летней резиденцией послу, любезно предоставленной для создания фильма), но сложности съемок в Стамбуле с командой опытных, заслуженных кинематографистов-практиков, считавших себя своего рода хранителями законов жанра и страшно этим гордившихся, оказались неожиданно для меня очень и очень значительными. Что же касается самого результата работы, то есть самого фильма, то он не во всем и не всегда кажется мне убедительным, ибо в нем была недостаточно заметна и ощутима для обычно не слишком-то внимательного зрителя игра звуковых и изобразительных символов-знаков, на которой, собственно, и строилась вся структура монтажа. Однако же, несмотря на эти недостатки, как только в прокате появилась стандартная копия фильма, мне тотчас была присуждена премия имени Луи-Деллюка, то есть я получил самую высокую награду, вручаемую начинающему кинематографисту, быть может, так случилось просто потому, что я тогда был в моде.
Однако встречен фильм при выходе на экраны спустя несколько недель был неважно, а пресса отзывалась о нем просто отвратительно. Короче говоря, я потерпел настоящее крушение, меня низвергли с пьедестала, что в общем-то достаточно характеризует, сколь спорны и сомнительны были мои вес и влияние даже в среде интеллектуалов в начале 60-х годов. Я припоминаю одну особенно оскорбительную и уничижительную статью в том номере «Монд», где Баронселли, отдавший за меня свой голос при обсуждении кандидатур на премию имени Деллюка и на следующий день опубликовавший в рубрике «Хроника» восторженный отчет о голосовании, оставил меня на сей раз на съедение (из лени? или из трусости?) нежной и мягкой Ивонне Баби, о которой сказать, что она меня не любила, означало ничего не сказать. По
забавному и любопытному совпадению или стечению обстоятельств в том же номере газеты, но на так называемых «литературных страницах» была опубликована хвалебная рецензия на эссе Брюса Морисетта, посвященное моим первым романам, тем самым, что в свое
