Обитель - Прилепин Захар

– Ногтев наложил запрет на использование лодок, – сказала Галя безо всякой интонации, не глядя на Артёма. – Но аресты прекратились, все чекисты по домам ушли, один Горшков с твоим Василием Петровичем никак не наговорится. Можно немного успокоиться… – Она тряхнула головой. – Подожди до завтра, – добавила Галя на самое мелкое деление градусника теплее, чем всё прежде сказанное, и тоже, не прощаясь, ушла.

Надо было б если не пожалеть, то хоть вспомнить о Василии Петровиче – мучают ли его сейчас, жгут ли, режут ли на части, – но Артём не хотел, не хотел, не хотел.

“Завтра, завтра, завтра”, – то ли без смысла повторял, то ли молитвенно просил Артём, глядя вслед этой женщине, которая носила в себе его спасение. И там же, в близком соседстве с его правом на жизнь, хранилась оставленная на потом смерть.

Истово веря в свою удачу, Артём хлопнул себя по карманам и поймался, как на крючок, на собственную, острую и больную, мысль: он потерял пропуск – допускавший на работу в лисьем питомнике.

“Завтра Гале придётся новый выписывать, – думал он суматошно и огорчённо и тут же стремился себя, не без злорадства, успокоить: – Прекрати истерику! Вот Бурцеву уже не нужны никакие пропуска. Тебе что, хуже, чем ему? – Но даже это действовало слабо. – На пропуск ставят печать – и делает это начальник ИСО – значит, Гале придётся к нему идти: зачем это ей? – спрашивал себя Артём. – А если Галю спросят, что ей вдруг стало за дело до Лисьего острова? А если к тому же такие пропуска больше не подписывают? Как нелепо! Как же всё нелепо получается!”

Первой догадкой было, что он забыл пропуск в штанах, которые оставил на стирку в лазарете, – но нет, он отлично помнил, что вывернул оба кармана брюк – и только после этого, очень довольный, что не забыл ничего – потому что у него оказались при себе деньги, – сдал одежду. О пропуске его бессонная голова тогда и не вспомнила: нализался масла и ошалел.

Артём достал из кармана новых, с неведомого лазаретного покойника снятых штанов сложенную вдвое пачку денег – может, пропуск замешался в соловецких купюрах, – хотя сам заранее знал, что его там нет.

И его там не было.

Он стоял, как то самое пианино с прогоревшей крышкой и осипшими струнами, и кривил лицо от презрения к себе.

Надо было идти в келью – искать там, вдруг бумага выпала во сне, – но и здесь Артём знал, что ни разу за все те полтора часа, пока спал, не шевельнулся, и выпасть ничего не могло, и нет там никакого пропуска.

“…И ты ещё издевался над Троянским, который месяц с лишним носил булавку в кармане, – с мучительной досадой указывал себе Артём. – Ты бы сам булавкой приколол себе пропуск к самой коже, и носил, идиот”.

“…И в бане я не мог его потерять, и возле бани не мог”, – вновь проворачивал в голове вчерашний день Артём, готовый ходить за своей тенью по всему двору, до самого рва и назад… и тут наконец вспомнил: пропуск он мог уронить, когда прятался в дровне и лазил по карманам в поисках платка, которого у него никогда не было.

Артём пошёл к дровне, торопясь и боясь спугнуть свою удачу и своё, такое явное, хоть в ладони спрячь, как монету, предчувствие.

Оглядевшись и никого не увидев, Артём присел на корточки и полез в ту сторону, где таился вчера.

Испуг его был глубокий, резкий, но недолгий: на том же самом месте сидел другой человек, в студенческой фуражке, и таращил глаза.

Артём первым взял себя в руки: он узнал Митю Щелкачова.

– Ты чего здесь? – спросил Артём негромко, поймав себя на снисхождении, которое испытывал сейчас к молодому человеку – как будто сам тут вчера не был.

Митя наконец-то признал Артёма, но всё равно не успокоился.

– Четыреста человек расстреляли, – сказал Щелкачов, у него зуб на зуб не попадал.

– Тридцать шесть, – сказал Артём.

– А? – не понял Щелкачов. – Меня ищут.

– Вылезай, – сказал Артём. – Все чекисты спят. Никто тебя не ищет. Кому ты нужен.

– А? – снова не услышал Щелкачов, хотя разговаривали они лицом к лицу.

Митю трясло.

– Подвинься, – попросил Артём и толкнул Щелкачова в лоб: всё равно тот ничего не соображал.

Щелкачов неловко передвинулся назад, верно, ожидая, что Артём хочет забраться к нему.

Артём повозил рукой там, где сидел Митя, – ну, так и есть. Вот пропуск.

На всякий случай Артём поднёс бумагу к самым глазам.

Он вздохнул так легко, так спокойно, так благодарно, словно это было не право на проезд до Лисьего острова, а постановление о полной амнистии.

Не прощаясь с Щелкачовым – сидит себе и сидит, – Артём полез обратно. Было тесно и неудобно, но он всё равно улыбался, пока полз, и не перестал улыбаться, когда выпрямился в полный рост и боковым зрением увидел стоящих поодаль Ксиву и Шафербекова, выследивших его, потом, наверное, потерявших и сейчас опять заметивших.

– Вот тебе ещё один пропуск сейчас выпишут, – сказал Артём вслух; не глядя, зацепил верхнее в крайнем ряду дровни полено, прижал его стоймя к груди – как ребёнка-переростка – и так, вида не подавая, пошёл в сторону своего корпуса.

Нижний край полена закрывал пах, верхний тёрся о висок.

Вокруг была темнота, свет монастырских фонарей едва доходил сюда, и стоило двигаться аккуратно, чтоб не упасть.

Артём старался идти быстро, но не настолько, чтоб шумом своих шагов и стуком ухающего сердца заглушить топот догоняющих его людей.

У него хватило выдержки – или усталой отупелости последних двух суток – не торопиться. В последнее мгновенье он ослабил руки – полено юркнуло вниз – Артём поймал его за самый конец и с разворота ударил в голову того, кто его нагонял.

Это был Ксива, который, сделав два, ещё с прежнего разгона, шага куда-то вбок, завалился на колено и помешал Шафербекову, полетевшему через него кувырком.

В руке Шафербекова был нож – нож выпал и прокатился по булыжнику.

Артём, сразу после удара выронивший своё полено и по инерции отступавший назад, всё видел – и Шафербекова, и нож, но ему уже недоставало бешенства и мужества на то, чтоб устроить здесь резню.

Он ударил по ножу ногой так, чтоб тот отскочил куда подальше, и, развернувшись, побежал.

За ним никто не гнался.

– Битый фраер! – шептал Артём. – Я битый фраер! Битый фраер двух небитых блатных перебьёт!

Его разбирал отчаянный смех.

Неподалёку от корпуса он перешёл на шаг и снова потрогал пропуск: здесь, нет? Не выпал?

Да на месте, на месте, иди уже прочь со двора.

Утром, сразу после гудка, чуть ли не привычный уже Артёму, явился за ним красноармеец: опять в ИСО.

“Как посыльного гоняют за мной”, – посмеялся он, раздумывая, стоит ли чего брать на Лисий или оставить всё здесь. Посылку у матери так и не взял. Ну, Галя потом привезёт.

– Поторопись, – сказал красноармеец.

“Я тебе потороплюсь сейчас, остолоп”, – мысленно ответил Артём. Мог бы и вслух сказать, но зачем.

Он выспался. Жизнь, хоть кривая на лицо и стыдно пахнущая, настырно возвращала свои права. Он не желал ни за что отвечать. Бегущие с острова и готовящие смерть другим знают, что взамен им могут предложить их собственную смерть. Режущие других на части помнят, что их тоже могут разрезать и засолить в соловецком море. Артём же больше всего на свете хотел прибирать за лисами.

Кормушки на Лисьем острове были с крышками, и крышки надо было непременно закрывать, потому что лисы имели дурное обыкновение гадить туда, откуда ели.

Знания о кормушках и лисьем характере Артёму было вполне достаточно для продолжения жизни. Других знаний ему не требовалось.

В келью вошло сразу несколько человек: дневальный, командир роты, двое лагерников с кешерами – заселялись, наверное.

– Тебе чего тут надо, шакал? – с порога заорал командир второй роты на Артёма.

“Озверели, что ли, с самого утра”, – подумал Артём, мелко моргая, словно его одолела мошкара.

– Ходит сюда второй день как к себе домой – я ж не знал, что его перевели, – приговаривал дневальный подобострастно, одновременно косясь бешеным собачьим глазом на Артёма. – Я ж его помню, а что перевели его – он не сказал, идёт в роту, как на свою квартеру.