Пастырь добрый - Попова Александровна

По улицам Курт шагал медленно, пытаясь развеять раздумья, наползающие друг на друга, как тучи, не оставляющие его ни на миг; и от мыслей этих голова казалась тяжелой, точно весовая гиря. Старые кварталы, куда он вышагал через полчаса, были сегодня на удивление многолюдны, да и «Кревинкель» оказался почти заполненным; поумерившие свои аппетиты в связи с убийствами и исчезновениями обитатели этих мест предпочитали даже не соваться в большой город без особой на то нужды.

— Самое время для работы, — ответив на нестройные и безрадостные приветствия, заметил Курт, бросив на свободный стол перчатки и приблизясь к стойке. — У собора толпа; бери — не хочу.

— Вот и не хотим, — откликнулся хозяин укоризненно. — Чтоб на похоронах твоего приятеля кошельки резать? Ты за кого нас держишь… Сегодня опять по делу или так, просто?

Курт вздохнул, тяжело опершись о потертую и потрескавшуюся деревянную доску стойки, и понуро кивнул:

— Налей.

В наполняющийся мутной жижей стакан он смотрел пристально, словно надеясь увидеть там, на темном дне, пресловутую истину; когда Бюшель остановился, налив до половины, кивнул снова:

— Полную.

Тот на миг замер, глядя на своего посетителя почти с состраданием, и, вздохнув, плеснул до краев, едва не перелив на стойку.

— Брось, Бекер, — пресек он строго, когда Курт потянулся к кошельку. — Сегодня за мой счет.

— Сегодня — разоришься, — возразил он, со звоном шлепнув на прилавок монету из своих хамельнских трофеев. — Бутыль не убирай.

— Она во столько не встанет.

— Ну, так неси вторую, — пожал он плечами и опрокинул налитое в рот в три больших глотка, закашлявшись от горечи и жжения в воспаленном горле. Когда в голову ударило, на миг поведя в сторону, напомнив об отвергнутом вчера ужине, а сегодня — завтраке, Курт осторожно перевел дыхание и опустил голову в ладонь, тихо и охрипше выговорив: — Лей. Всем. Сегодня — за мой счет.

Огромную бутыль с неясным, но пробирающим до костного мозга содержимым он ухватил за горлышко, водрузив на стол, и уселся на потертую скамью, разглядывая глубоко вырезанное в дереве изображение надгробного камня, занимающее половину столешницы. Неведомый грамотей, явно проведший на этой скамье не менее часу, оставил на изображении камня надпись: «Умер от избытка чувств, среди коих главные — чувство холода и голода», и, очевидно, тем же творцом чуть в стороне и много более коряво значилось: «спасти от виселицы может только плаха». Поморщившись, Курт сдвинул бутыль в сторону, отсев на другой конец стола, и налил второй стакан, опустошив его разом, как и первый, прислушиваясь к тому, как тошнотворное пойло каменным обвалом проваливается все глубже, предвещая головную боль поутру.

— Ну, в общем, пусть ему там… — приняв от Бюшеля наполненный стакан, нетвердо выговорил кто-то. — Ничего, в общем, был мужик… Не злобствовал.

Он кивнул в ответ, не обернувшись на говорящего, и, осторожно наклонив бутыль, налил снова, теперь до половины, задумчиво глядя, как кружится в стакане тусклая жидкость.

К смертям вокруг себя он уже почти привык, почти смирился с тем, что они сопутствуют ему всюду, минуя его самого, но так и не научился относиться к ним хладнокровно, не вменяя себе в вину как своих ошибок, истинных или мнимых, так и неизбежностей, чьим всего лишь орудием либо попросту посредником он являлся. Гибель Штефана Мозера упрекала его в легкомыслии, его приятеля Франца — в недостаточной убедительности, пропавших за дни его отсутствия — в медлительности; гибели Ланца могло не быть, если бы он не настаивал на присутствии кого-либо из сослуживцев, покидая Кельн. Умом Курт понимал, что корить себя глупо, однако не мог не думать и о том, что каждая смерть, имевшая место в течение всего этого расследования, ставшая причиной самого дознания, не случилась бы вовсе, если бы некогда он не привлек к себе внимания тех, от лица кого теперь довольно охотно говорил в подвале Друденхауса чародей Бернхард…

— Не увлекайся, Бекер, — укоризненно осадил его хозяин. — Что скажут добрые горожане, если увидят, как невменяемого инквизитора прут домой отребыши из старых кварталов?

— Что эти парни решили искупить пару грехов богоугодным делом, — с бледной улыбкой отозвался он, задержав дыхание после очередного глотка. — Не бзди, Бюшель. Обещаю держать себя в руках, не дебоширить и уйти на своих двоих — по первому требованию.

— Ну, — протянул тот оскорбленно. — Отсюда тебя никто не гонит, хоть корни тут пусти… Только все одно не понимаю, отчего ты не пошел нагружаться в приличное место; и питье получше, и к дому поближе.

— Нет у меня дома, — возразил он. — Есть место, куда прихожу спать. Временно. А что же до приличных мест… У студентов чересчур шумно, а в трактиры большого города я никогда особенно не захаживал. Не моя там публика. А сегодня тем паче; все будут коситься, шептаться, выражать соболезнования, а про себя думать — когда ж ты отсюда свалишь…

— Ты инквизитор, Бекер, — пожал плечами тот. — Чего еще ждать. Мы-то тебя сносим лишь потому, что свой, да оттого еще, что мы с вашим братом не пересекаемся — нам делить нечего. Будь ты хоть тыщу раз из наших, но в магистратских должностях… Сам понимаешь.

Он не ответил, скосившись на входную дверь, тяжело скрипнувшую под чьей-то рукой, и приветственно кивнул Финку, остановившемуся на пороге.

— Ты вовремя, — заметил он с невеселой улыбкой. — Как раз к халявной выпивке… Дай ему стакан, Бюшель.

Финк прошел к столу молча, усевшись напротив, и смерил собеседника взглядом долгим и придирчивым, не ответив на приветствие.

— Пей, — подстегнул Курт, приподняв вновь наполненный стакан. — Zum Gedenken[221]. Не зазорно помянуть инквизитора глотком-другим?

— Пошел бы ты, — отозвался тот хмуро, опрокинув налитое в рот целиком. — Ты, как я вижу, уже помянул и другим, и третьим… Жаль, что с твоим приятелем такое дерьмо вышло, Бекер. Ничего так был старикан.

— Этот «старикан» таких, как ты, двоих разом мог в мочало пустить, — возразил он ревниво; Финк усмехнулся:

— «Таких, как я»… А как ты?

— А как я — ни одного, — посерьезнев, откликнулся он. — Вот и не смог…

— Не повезло мужику в жизни, — согласился тот со вздохом и, подумав, пододвинул бутыль к себе. — Или это, получается, его благоверной не повезло. Дважды. Вечно девки страдают больше всего…

— Задумался о тяжкой женской доле? — удивленно уточнил Курт. — Из этого вывод — ты снова поцапался с Эльзой. Я прав?

— Пошел ты к черту со своими дознавательскими выгибонами, Бекер, — огрызнулся тот беззлобно, на мгновение замер, глядя мимо наполненного стакана, и пожал плечами, понизив голос: — Замуж хочет. Хочет уйти отсюда.

— Из Кельна?

Финк покривился, опростав стакан, и тяжело крякнул, зажмурясь.

— Да брось, а то не понимаешь, о чем я, — раздраженно выговорил он. — Из этой помойки хочет вылезти, ясно?.. Да, ты прав, повздорили. Сегодня с утра как с цепи сорвалась. Уж коли так сложилось, что у меня в приятелях инквизитор, я должен ушами не хлопать, а хвататься за возможность с твоей помощью и покровительством «исправить мою поганую жизнь», от которой «два шага до поганой смерти»…

— Может, доля правоты в ее словах и есть.

— Да брось, Бекер, — покривился тот, — даже если мне все мои грешки вдруг забудут; ну, посмотри сам — какой из меня бюргер?.. Чтоб в своем доме, утром встал, ночью лег, горбатиться на кого-то, чтобы на жратву наскрести… Да ну, к черту. Я тут — до вот этого, — он постучал пальцем по вырезанному в столешнице надгробью. — Хреново, конечно, и временами тоскливо делается; что скрывать, сам все знаешь… Только вот такая жизнь, от сна до работы, погрузчиком каким-нибудь, пока спина не переломится — это не для меня. А другое что — а что я еще умею? Кошельки резать, замки ломать… Штаны протирать вот в «Кревинкеле»; только за это не платят.

— Платят, — возразил он тихо и, взявшись за бутыль, налил обоим. — И довольно неплохо.

Финк сидел молча с полминуты, глядя в стол перед собою и стиснув стакан так, что покрытые царапинами и рубцами костяшки побелели, заострившись, точно зубцы шестеренки, а медные бока наполненного сосуда чуть смялись под пальцами; наконец, неспешно переведя взгляд на собеседника, тот усмехнулся — криво и обреченно:

— Время отдавать долги; так, Бекер? Что ж, все верно. Сам тебя позвал, понимал, что за просто так только прыщи вылупляются. Знал, что за свою шкуру придется платить… Чего требовать будешь?

— Нихрена ты мне не должен, — отрезал он. — С тобою и вовсе бы ничего не случилось, если б ты не был со мной знаком. Навряд ли Бюшель или Шерц пришли бы в восторг от такой новости, но никому здесь ты об этом не сказал, посему, выходит, это я у тебя в долгу. Требовать я ничего не намеревался, подписывать тебя быть стукачом — тоже; для чего Друденхаусу или лично мне ваши тайны?.. Живи, как жил.